Анхель замолчал. Он располагал полной свободой, мог посвящать свое время музыке или политике, но не принимал участия в моем воспитании. Если у моей матери возникала необходимость поговорить с кем-то по какому-либо поводу, она шла в церковь посоветоваться с доном Ипполитом или же звонила дяде Хуану в Калифорнию. Вернее, со священником она беседовала в некоторых случаях, а со своим братом всегда. Они очень любили друг друга. Больше, чем обычно брат и сестра. Анхель подчас посмеивался: «Вы так хорошо ладите, потому что он живет в Калифорнии, а ты, Кармен, здесь. На расстоянии в десять тысяч километров отношения складываются проще». Моя мать решительно это опровергала, приводя всегда один и тот же аргумент: «Ему было девять лет, а мне семь, когда мы потеряли родителей и остались одни в таком заброшенном месте, как Ируайн. С тех пор нас водой не разольешь».
Такое заброшенное место, как Ируайн. Это была маленькая зеленая долина, совершенно буколическая, будто специально созданная для того, чтобы там нашли приют «счастливые селяне» Вергилия. Чтобы добраться туда, нужно было ехать по шоссе, ведущему из Обабы в Сан-Себастьян, и через два километра свернуть на дорогу, которая не значилась даже на областных картах. Вскоре, сразу за каштановой рощей, возникал поселок, ряд деревенских домов, расположенных по обе стороны от небольшой речушки и окруженных лугами и кукурузными полями. Дом моей матери и дяди Хуана был самым последним. За мостом, как раз перед дверью нашего дома дорога заканчивалась. И все вновь становилось горами и лесом – теперь это были буки, а не каштаны.
Каждый раз, когда я брал велосипед и ехал в тот дом, я чувствовал, что пересекаю границу, вторгаюсь на территорию, где царит прошлое. И не только из-за друзей, которые там жили – Лубиса, Панчо, – Убанбе, – но и из-за всех остальных жителей этого местечка. Все они были древними. На кухне у Аделы. жены пастуха, которая готовила мне еду, часто можно было услышать рассказы о волках; в первом доме на мельнице под названием Беко-Эррота мололи кукурузу; многие из тех, кто приходил посмотреть на лошадей дяди Хуана, не знали никакого языка, кроме баскского, и когда они встречали в доме меня, а не Лубиса, как ожидали, они подносили к глазу указательный палец, чтобы объяснить мне причину своего визита: «Посмотреть лошадь, посмотреть лошадь». По моему внешнему виду они понимали, что я городской – не из их краев.
В то лето я жил словно во сне, подобном тем, которые, согласно тому же Вергилию, проникают в нашу голову через «дверь из слоновой кости», мешая нам видеть правду. А правда состояла в том, что в то время – 1963–1964 годы – эти древние люди, собравшиеся в Ируайне, уже теряли память. Названия, которые они давали различным видам яблок: espuru, gezeta, domentха – или бабочек: inguma, txoleta, mitxirrika, – очень быстро исчезали: они падали словно снежные хлопья и таяли, коснувшись новой почвы настоящего. И если это были не сами названия, то их различные значения, оттенки значений, которые они приобрели на протяжении веков. А в некоторых случаях не только слова и их значения, но и сам язык постепенно стирался.
Я вел себя как человек, который не хочет просыпаться. Я слышал шум нового мира очень близко: прямо напротив моего дома шло строительство спортивного поля, сновали грузовики, работали подъемные краны; но я не спрашивал себя о новейшем значении той деятельности. Я бы мог ввести в свой сон образ подъемных кранов и колеса грузовиков, и они бы раздавили слова, словно снежные хлопья, утопив их в грязи; это позволило бы мне понять, какая неравная идет борьба, как мало надежд оставляла она миру «счастливых селян». Но сей образ, который должен был бы разбудить меня, так и не пришел, и я оставался погруженным в свой сон; как бы в восхитительной пещере, которую открыли мне Лубис и Панчо.
Моя привязанность к этому миру продолжала расти. Я не терял возможности обратиться за помощью к Лубису или зайти в ресторанчик на площади, где обычно собирались Убанбе, Опин, Панчо и другие лесорубы с лесопильни. А по воскресеньям, когда я играл на фисгармонии в церкви и девочки вставали, чтобы причаститься, я засматривался только на деревенских, хотя их одежда и прически давно вышли из моды. Они привлекали меня гораздо больше, чем соученицы по урокам французского. Тереза, Сусанна, Виктория, дочери лучших семейств Обабы, которых предпочитали мои родители и школьный психолог, оставались для меня лишь теми, кем они были: товарищами по учебе.
Тереза очень скоро догадалась об этой моей чрезмерной привязанности и, в частности, о моей симпатии к крестьянским девочкам. Ее послания на бумажках пастельных цветов стали появляться все чаще: «Я буду ждать тебя у дверей церкви», «Я пойду причащаться в мини-юбке», «Я буду на тебя смотреть, когда пройду мимо фисгармонии». Она подозревала, что за моим поведением прячется какая-то «конкретная любовь»; думала, что я влюблен в одну из крестьянских девочек. Но она ошибалась в своих оценках. Не существовало еще никакой Селены, никто меня еще не загипнотизировал; причиной моего сна, моего гипноза была восхитительная пещера, скрывавшая в своем чреве колодец; это был древний мир: отечество Лубиса, Панчо и Убанбе.
Как-то Тереза прислала мне более длинную записку: «Ты все время в Ируайне, Давид. Ты остаешься в гостинице, только пока идет урок мсье Нестора. Адриан и Мартин говорят, что тебе снова придется пойти к психологу, что ты все еще не излечился от мизантропии. Не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет, но ты плохо ведешь себя с друзьями».
Она хотела, чтобы я проснулся. Как и школьный психолог, как и мои родители. И в конце кондов я проснулся; я вышел из своего сна; я расположился в своем времени. И к этому меня подтолкнул не шум подъемных кранов и грузовиков, сновавших взад-вперед по спортивному полю, не мелодии, которые я исполнял на аккордеоне, не совершенно новый звук телевизионных аппаратов, который уже слышался повсюду, а совсем другие голоса, берущие свое начало в войне, изменившей судьбу наших родителей.
Лиз, Сара: я ничего не знал о войне наших родителей, about the Spanish Civil War. Я жил совсем близко от Герники – расстояние от Обабы туда самолет преодолел бы за десять минут, и в 1964 году, году поединка между Кассиусом Клеем и Сонни Листоном, прошло едва лишь двадцать пять лет – «Двадцать пять мирных лет», – вещала пропаганда – со времени окончания схватки. Кроме того, многие жители Обабы в те времена сражались с оружием в руках. Но я не знал этого. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что нацистские самолеты «дорнье» и «хенкель» уничтожили в Гернике сотни женщин и детей, я бы застыл с открытым ртом.
Однажды в июле того мирного 1964 года я пошел с Мартином – четвертым другом из моего сентиментального списка, братом Терезы, – в гости к сыну владельца «Древесины Обабы», Адриану, который только что вернулся из больницы в Барселоне после операции на спине, которая должна была устранить сколиоз. Наш визит совпал с показом по телевидению фильма о Второй мировой войне. Мы смотрели его, когда в гостиную вошел управляющий лесопильней, отец нашего друга Хосебы. «Не понимаю, как могут показывать такие фильмы», – сказал он. Мартин с вызовом взглянул на него: «А мне нравится». – «Хотя нацисты всегда в конце концов проигрывают», – подколол его Адриан. Мы все трое рассмеялись. Отец Хосебы вдруг закричал: «Ну, хватит! Война – не повод для шуток. Если бы вы видели, что было здесь, вы бы не смеялись». И он вышел из гостиной очень взволнованный.
Вскоре подошли еще три наших соученика по группе мсье Нестора, которые, как и мы с Мартином, пришли проведать Адриана: Хосеба и две девочки, Сусанна и Виктория. «Эти фильмы просто невыносимы. Я ненавижу войны», – сказала Виктория, едва сев на диван. Адриан лукаво скривил губы: «Виктории тоже не нравится, когда проигрывают немцы. Конечно, в ее случае это нормально». Виктория была дочерью немецкого инженера, работавшего на фабрике в Обабе. «Так вот, я думаю так же, как она. А я не немка», – вмешалась Сусанна. Она была дочерью врача, очень молчаливой девочкой. И прелестной. Она пользовалась самым большим успехом у мальчиков на танцах в гостинице «Аляска». «Я знаю, почему ты это говоришь, Сусаннита, – сказал ей Мартин. – Потому что твой отец проиграл войну. Если бы он победил, тебе бы больше понравилось». Он старался подражать интонациям Адриана, но у него получалось грубее. «Меня зовут не Сусаннита, а Сусанна, – сказала девочка, вставая с дивана. – И я повторяю: я ненавижу войну. Далеко ходить не надо: в этом городке расстреляли девять невинных человек». Мартин подмигнул Адриану: «Заметно, из какой она семьи, правда?» – «По тебе тоже заметно, что ты сын своего отца, если ты этого не знал», – сказал Хосеба, вмешиваясь в спор. Он поднялся, Виктория тоже. «По мне? В чем это, можно узнать? Ты уж скажи мне, пожалуйста, Хосе. – Мартин сделал паузу. – Извини, что я не называю тебя Хосеба, но так же, как Сусаннита это Сусанна, Хосеба…» – «Как зовут твоего отца?» – прервал его Хосеба. «Сам ты что ли не знаешь?» – вскочил Мартин. Я знал, что его прозвали Берлино после того, как в юности он совершил поездку в Берлин и вернулся оттуда, рассказывая всякие чудеса. И еще потому, что его настоящее имя, Марселино, звучало почти так же. Но было очевидно, что Хосеба имел в виду нечто совсем другое.
