– Ну, как? Каковы первые впечатления?

– Не блестящие… Впрочем, трудно сказать. Все они вышли багровые, полумертвые от жажды и немые, как рыбы… Единственный, от кого мне удалось кое-что вытянуть, – это Сибло… И он не скрыл от нас своего разочарования. Правда? – добавил он, обращаясь к подходившему Жюмлену.

Женни молча разглядывала обоих мужчин. Жюмлен не особенно нравился ей. Его длинное, узкое лицо, потное и бледное, бритый, чрезмерно выдающийся подбородок, сухая манера говорить, сухо цедя сквозь зубы, обрубая фразы, квадратные плечи, жесткий блеск слишком маленьких и слишком черных зрачков все это вызывало в молодой девушке неприятное чувство. Напротив, старик Рабб, с его выпуклым лбом, с ясными и печальными глазами, взгляд которых часто с отеческой нежностью останавливался на Жаке, внушал ей доверие и симпатию.

– По-видимому, у этого Мюллера нет никаких определенных полномочий, сказал Жюмлен. – Он не привез никакого конкретного предложения.

– Тогда зачем же он приехал?

– Исключительно с целью получить информацию.

– Информацию? – вскричал Жак. – В такой момент, когда, по всей вероятности, уже поздно даже и действовать!

Жюмлен пожал плечами.

– Действовать… Чудак!.. Неужели ты думаешь, что можно еще принимать какие-то решения, когда обстановка меняется с каждым часом? Известно тебе, что Германия тоже объявила всеобщую мобилизацию? Это произошло в пять часов, вскоре после нас. И говорят, что сегодня вечером она официально объявит войну России.

– Я хочу знать одно, – нетерпеливо сказал Жак. – Для чего приехал этот Мюллер, – для того, чтобы объединить французский пролетариат с германским? Чтобы организовать, наконец, забастовку в обеих странах? Да или нет?

– Забастовку? Разумеется, нет, – ответил Жюмлен. – По-моему, он приехал просто для того, чтобы узнать, будет или не будет французская партия голосовать за военные кредиты, которых правительство, вероятно, потребует от палат в понедельник. Вот и все.

– И это было бы уже кое-что, – сказал Рабб, – если бы хоть в данном определенном пункте социалистические депутаты Франции и Германии решили придерживаться одинаковой политики.

– Ну, это еще неизвестно, – загадочно уронил Жюмлен.

Жак нетерпеливо топтался на месте.

– Единственное, что можно сказать, – продолжал Жюмлен убежденным тоном, – и что, кажется, на все лады повторяли Мюллеру лидеры нашей партии, это что Франция сделала все возможное, чтобы избежать войны… до последней минуты! Вплоть до согласия оттянуть свои войска прикрытия!.. По крайней мере, у нас, французских социалистов, совесть чиста! И мы имеем полное право считать Германию нападающей стороной!

Жак смотрел на него, ошеломленный.

– Другими словами, – отрезал он, – французские социалистические депутаты собираются голосовать за кредиты?

– Во всяком случае, они не могут голосовать против них.

– Что значит – не могут?

– Самое вероятное – что они воздержатся при голосовании, – сказал Рабб.

– Ах! – вскричал Жак. – Если бы Жорес был с нами!

– Ба!.. Я думаю, что при настоящем положении вещей сам Патрон не решился бы голосовать против.

– Но ведь Жорес сотни раз доказывал, насколько нелепо разделение стран на страну нападающую и страну, подвергшуюся нападению! – вскричал Жак в бешенстве. – Это только предлог для бесконечных препирательств! Вы все, кажется, забыли об истинных причинах той переделки, в которую мы попали, – о капитализме, об империалистической политике правительств! В какие бы формы ни облекались первые проявления вражды, международный социализм должен восстать против войны, против всякой войны! Если же нет…

Рабб вяло согласился с ним:

– В принципе, конечно… И, кажется, Мюллер действительно сказал что-то в этом духе…

– И что же?

Рабб устало махнул рукой.

– Этим дело и кончилось. И, взявшись под ручку, они пошли обедать.

– Нет, – возразил Жюмлен. – Ты забыл сказать, что Мюллер выразил желание позвонить по телефону в Берлин, чтобы посоветоваться с лидерами своей партии.

– Ах, так? – произнес Жак, хотевший лишь одного – снова обрести надежду.

Он круто повернулся, сделал несколько шагов, но возвратился и опять остановился перед Жюмленом, и Раббом.

– Знаете, что думаю об этом я? Этот Мюллер приехал попросту для того, чтобы прощупать подлинный уровень интернационализма и пацифизма французской партии. И если бы перед ним оказались настоящие борцы, готовые на все, готовые объявить всеобщую забастовку, чтобы провалить националистическую политику правительства, то – я это утверждаю – можно было бы еще спасти мир! Да! Даже сегодня, даже после объявления мобилизации, можно было бы еще спасти мир! Грозным союзом французского и германского пролетариата! Что же он нашел вместо этого? Говорунов, спорщиков, людей умеренных взглядов, всегда готовых осудить войну и национализм на словах, а на деле собирающихся уже голосовать за военные кредиты и предоставить полную свободу действий генеральному штабу! Мы до последней минуты будем свидетелями все того же нелепого и преступного противоречия: того же двусмысленного столкновения между идеалом интернационализма, который исповедуют теоретически, и всеми теми националистическими интересами, которыми на практике не хочет пожертвовать никто – даже сами лидеры социалистов!

Пока он говорил, изнемогавшая от усталости Женни не отрывала от него глаз. Голос Жака обволакивал ее, словно знакомая и ласкающая музыка. Казалось, что она внимательно следит за его словами, но в действительности она была слишком утомлена, чтобы слушать. Она жадно рассматривала лицо Жака, рот на этом лице, и ее взгляд, устремленный на эти изогнутые губы, линия которых то выпрямлялась, то сокращалась, словно какое-то изумительное живое существо, доставлял ей физическое ощущение близости. Вспоминая ночь, проведенную в его объятиях, она замирала от ожидания. "Уйдем, – думала она. – Чего он ждет? Скорее… Пойдем домой… Какое нам дело до всего остального?"

Кадье, перебегавший от группы к группе и сыпавший новостями, подошел к ним.

– Мы только что обратились в министерство внутренних дел с просьбой дать Мюллеру возможность переговорить по телефону с Берлином. Безуспешно: сообщение прервано. Слишком поздно! И тут и там осадное положение…

– Это было, пожалуй, последним шансом, – прошептал Жак, наклоняясь к Женни.

Кадье услышал его и насмешливо спросил:

– Шансом на что?

– На выступление пролетариата! Международное выступление!

Кадье странно улыбнулся.

– Международное? – повторил он. – Но, дорогой мой, будем реалистами: начиная с сегодняшнего дня международна не борьба за мир, международна война!

Что это было – выпад отчаяния? Он пожал плечами и скрылся во мраке.

– Он прав, – проворчал Жюмлен. – До ужаса прав. Война налицо. Сегодня вечером – добровольно или нет – мы, социалисты, так же как все французы, находимся в состоянии войны… Наша международная деятельность… да, мы еще вернемся к ней, мы возобновим ее, но потом. На сегодняшний день пора пацифизма миновала.

– И это говоришь ты, Жюмлен? – вскричал Жак.

– Да! Появился новый фактор: война налицо. Для меня этот фактор изменил все. И наша роль – роль социалистов – представляется мне вполне ясной: мы не должны тормозить деятельность правительства!

Жак посмотрел на него в оцепенении.

– Значит, ты соглашаешься быть солдатом?

– Разумеется. Заявляю тебе, что во вторник гражданин Жюмлен станет самым обыкновенным рядовым второго разряда двести тридцать девятого запасного полка в Руане!

Жак опустил глаза и ничего не ответил.

Рабб положил руку ему на плечо.

– Не строй из себя большего упрямца, чем ты есть на деле… Если сегодня ты еще не думаешь так же, как он, то ты придешь к этому завтра… Это бесспорно. Дело Франции есть дело демократии. И мы, социалисты, обязаны первыми защищать демократию от вторжения соседей-империалистов!