Они выгнали Тома из палатки — Эвери официально приказал ему дежурить, — пока они делали все, чтобы помочь Мэри. А могли они очень мало.

Ни Эвери, ни Барбара раньше никогда не присутствовали при родах — не говоря уже о выкидыше, — но, к счастью, Барбара получила кое-какие полезные познания, когда исполняла роль сиделки в воображаемой больнице, спроецированной на десять миллионов экранов в далеком конце Вселенной.

Схватки были резкими и сильными. И поэтому, к счастью, выкидыш оказался полным. Через двадцать минут Эвери держал в окровавленной руке жалкое, трогательное тельце пятимесячного младенца — похожего на печального крошечного Будду; обвивающая его пуповина была почти такой же толщины, как ручки и ножки. Ребенок целиком помещался на ладони Эвери. В другой руке Эвери держал плаценту, соединенную с ребенком нитью, которая пока еще была нитью жизни.

Казалось, этот крошечный человечек не умер, а просто спит. Но это была всего лишь бледная иллюзия, которая тут же рассеялась.

— Заверни его, — скомандовала Барбара твердым голосом. — Заверни его и вынеси.

Мэри билась в истерике. Барбара, как могла, старалась успокоить ее.

Эвери нашел какую-то ткань. Это, вероятно, была чья-то рубашка или сорочка. Он не знал, да это его и не заботило. Он спеленал ребенка осторожно, словно боялся ему повредить, словно он в любую минуту мог заплакать. Затем вышел из палатки.

Он собирался унести ребенка из лагеря, но Том не пустил его.

— Я хочу видеть моего ребенка.

Его голос звучал так же твердо, как у Барбары.

Эвери осторожно развернул маленький сверток, и в мерцающем свете костра они с Томом молча смотрели на сморщенное, но в то же время странно спокойное личико.

— Он был бы славным малым, — с трудом сказал Том. — Это мальчик?

— Прости, Том. Я не знаю. — Эвери чувствовал себя несчастным, видя горе Тома и Мэри. — Хочешь, чтобы я посмотрел?

— Нет, — сказал Том тем же твердым голосом. — Не тревожь его. Пусть теперь отдыхает. Ему туго пришлось. Ему нужно чуточку отдохнуть, верно?

Эвери старался сдержать слезы, что текли по его лицу. Он старался загнать их обратно в свои глаза. Но они не слушались.

Том и Эвери смотрели на трупик ребенка, который никогда не будет жить на свете, и их слезы капали на маленькое, странно мудрое личико. Их слезы смешивались: привет и благословение. Прощанье. Первое и последнее, что все-таки должен получить в этом мире человек.

— Мне лучше пойти к Мэри, — наконец сказал Том. — Теперь я нужен ей. Теперь я ей очень нужен.

И странно, но именно Том успокоил Эвери.

— Ричард, — спокойно сказал он. — Ты не должен ничего говорить. Я знаю. Он принадлежал всем нам. Так есть, и так будет. Что бы ни случилось, это принадлежит всем нам… Я останусь с Мэри. Все будет хорошо.

Он повернулся и пошел к палатке.

Эвери заботливо завернул ребенка. Он был еще теплый — и это тепло создавало мучительную иллюзию жизни.

Эвери похоронил младенца уже на рассвете. Барбара не отпустила его из лагеря ночью, и поэтому обломок крушения, который был ребёнком Тома и Мэри, немо и неподвижно лежал на земле под сверкающим звездным балдахином.

Остаток ночи никто не спал. Физически Мэри чувствовала себя лучше, чем кто-либо смел надеяться. Но горе, словно льдом, сковало ее. Она не плакала и казалась опустошенной. На сердце ее лежал камень, и никто, даже Том, не мог помочь ей освободиться от него. Конечно, этот камень не останется с ней навсегда, но до тех пор, пока боль не притупится, она будет носить его в себе.

Эвери покинул лагерь на рассвете, взяв с собой томагавк и, теперь уже холодный, маленький сверток несбывшихся надежд. Он не стал уходить далеко от лагеря. Он пошел к ручью, где они брали воду, и стал искать высокое дерево, которое легко можно было бы узнать. Он нашел такое дерево у самой кромки воды. Он почему-то подумал про себя: «Малышу это понравится. Здесь тень и журчание ручья… И ему не будет здесь одиноко, потому что мы будем приходить к нему каждый день».

Затем он положил сверток на землю и начал томагавком копать в мягкой земле маленькую могилу.

Наконец он выкопал достаточно глубокую яму. Он положил младенца — по-прежнему завернутого в рубашку Тома — в землю, которая уже была теплее, чем его тело.

Эвери не очень верил в Бога. Но было что-то, он чувствовал, было что-то, что он должен сказать. Говорить — совсем не то, что подумать, — даже если этого никто не слышит. Это что-то вроде обряда. Это должно звучать как реквием.

— Здесь, — произнес он твердым, но спокойным голосом, — я предал земле чужого мира часть того, что я люблю, часть Земли. Если бы этот ребенок остался в живых, этот мир был бы его родиной… Возможно, это первый представитель разумной расы, родившийся на этой планете… Но я даже не знаю, почему мы попали сюда с Земли или почему Бог — если это Бог — лишил этого ребенка права на жизнь… Но я знаю — тем, что мы похоронили здесь частицу нашей жизни, мы накрепко связаны с этим местом, которое уже не можем покинуть. Мы установили связь и владение, ибо здесь осталось нечто от двух людей, которые были счастливы вместе и теперь вместе должны страдать. Их мертворожденный ребенок уже удобрил почву земли, на которой мы до сих пор были чужими. Теперь это наше, ибо мы и эта земля теперь связаны чем-то тайным и глубоким… Я больше не могу ничего сказать, потому что я не знаю, можно ли сказать больше. Разве что… Во имя Тома, Мэри, Барбары и меня — Аминь.

Опечаленный и несколько удивленный своими собственными мыслями, Эвери принялся закапывать могилу. Затем он тщательно заровнял землю и направился в лагерь.

Пока он шел, нелепая арифметика занимала его. Первое: Том ранен; второе: Барбару похитили; и, наконец, третье: ребенок убит. Первое, второе, третье. Что же будет четвертым, пятым, шестым? Что еще? Первое: Том ранен; второе: Барбару похитили, и, наконец, третье: ребенок убит…

Ребенок убит. Это самое главное. И теперь это угрожает другому ребенку. Неужели и он тоже будет постоянно подвергаться опасности до или после рождения? И ему придется научиться жить в страхе, который он не в состоянии понять?

Ранним утром, шагая по хорошо знакомой дороге, Эвери нашел ответ на этот вопрос.

Завтрак прошел в угрюмом молчании. Мэри уже могла ходить, но она предпочла остаться в палатке — смотрела в пустоту, ничего не хотела, ничего не ела. Остальные, однако, проголодались. Они негодовали на этот голод, но все-таки ели. Каким-то образом — наверное, из-за неизвестных химических процессов, — горе обострило аппетит. Это смущало их, но, видимо, недостаточно сильно.

Эвери смотрел на Барбару, словно она была для него чужая. На некоторое время она должна стать для него чужой, потому что то, что он собирался сделать, он должен сделать один.

— Как ты думаешь, ты сможешь поднять этот камень? — без предисловия спросил он Тома, указывая на камни, разложенные вокруг лагеря на случай штурма.

Том удивленно поднял брови.

— Могу и поднять, и бросить. Другое плечо у меня в полном порядке.

— Давай посмотрим.

Том выбрал камень.

— Ну и что ты хочешь, чтобы я сделал — превратил его в кокосовый орех?

— Нет, просто брось как можно дальше.

Лагерь возвышался над берегом и поэтому Тому удалось метнуть камень на тридцать ярдов. Но это усилие, видимо, причинило ему боль.

Однако Эвери остался доволен. Он повернулся к Барбаре:

— А ты?

— Сейчас не время для игр, Ричард.

— Это не игра. Попробуй.

Барбара ухитрилась побить рекорд Тома на десять ярдов.

— Неплохо, — сказал Эвери. — Если Второй Лагерь атакуют, вы вдвоем сумеете удерживать его некоторое время — только не забывайте уворачиваться от дротиков.

— Совершенно лишне напоминать мне об этом, — сердито сказал Том. — К тому же у нас есть револьвер, и у нас есть ты. Так что, если они попытаются штурмовать лагерь, дорого бы я дал, чтобы взглянуть на это, — для них это будет форменное самоубийство.