Эвери посмотрел на Барбару и удивился. Он удивился не тому, что она устала, а тому, что она действительно тут, рядом с ним. Они остановились на ровной полоске песчаного пляжа, который казался абсолютно прямым и, простираясь назад и вперед, пока не терялся в темноте.

При звуке голоса Барбары Эвери почувствовал себя лунатиком, которого вырвали из его тайного спасительного сна и толкнули в незнакомый мир действительности. Он смотрел на Барбару и почти не узнавал ее. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы заставить себя понять, что она сказала.

— Ладно, ничто не мешает нам заночевать прямо здесь, — с усилием сказал он.

Он сбросил спальный мешок и принялся раскатывать его.

Барбара начала раздеваться.

— Пойду искупаюсь. Может, это чуточку взбодрит меня.

Эвери ничего не ответил. Он сел на спальник и закурил. Он затянулся и в горле у него запершило. Эти сигареты пролежали уже слишком долго. Он отшвырнул ту, которую уже закурил.

Барбара, обнаженная, стояла у кромки воды, она с наслаждением вытянула руки вверх, упиваясь прикосновениями прохладного ветерка.

Эвери смотрел на нее. Она была вся серебряная. Серебряные волосы, серебряные плечи, руки, груди и тело; стройные серебряные ноги. Только лицо, наполовину повернутое в сторону моря, скрывалось в тени.

Эвери подумал, что видит ее — по-настоящему видит ее — впервые. Это не Барбара, его товарищ по Второму Лагерю, не бывшая телеактриса, которая не привыкла обходиться без виски, и даже не то терпеливое существо, с которым он вяло пытался заниматься сексом. Он никогда не знал ее. Незнакомка, а может быть, колдунья… Или просто женщина… Просто женщина.

Какое-то мгновение он был словно в забытьи. Только мгновение, но, казалось, прошли часы. Он погружался в нечто, чего раньше не понимал. Он погружался в водоворот жизни — своей жизни. Картинки плясали вокруг него — и вокруг Барбары — как в сумасшедшем калейдоскопе. Осколки времени, когда он еще мог писать, осколки его жизни с Кристиной, осколки самой Кристины — все они кружились вокруг него, как рваные кусочки фотографии… Или как экспонаты разрушенного ураганом музея…

Только Барбара стояла неподвижно, живая колонна серебра — неподвижный центр загадочного вращающегося мира.

Эвери вдруг страстно захотелось писать. Он хотел написать незнакомку, колдунью, женщину. Он хотел написать ее в небывалых красках. Он хотел создать образы, которых никогда раньше не видел. Он хотел ухватить невообразимые очертания красоты во многих измерениях.

Но мгновение истекло. Она повернулась и побежала к морю.

— Барбара! — крикнул Эвери.

Но она то ли не слышала, то ли не хотела слышать. И это мгновение миновало.

Его покинули — испуганного, изумленного. Барбара уже плыла, серебряная женщина в серебряном океане.

Неужели это — и эта мысль испугала его — неужели это может быть на самом деле?

Но это было — реально, неправдоподобно реально. Реально до боли…

Это было реально. Ему захотелось отогнать наваждение.

Эвери хотел думать о Кристине — и не мог. Он хотел видеть ее, чувствовать ее близость, прислушиваться к замороженным временем словам. Он смотрел на звезды, но это были всего-навсего звезды. Он смотрел на небо, но это было всего-навсего небо. Он смотрел на пляж, но это был всего-навсего песок. Этот призрак — его единственная защита от всех этих прекрасных, мучительных невзгод, что выпадают человеку в жизни, — этот милый печальный призрак не приходил.

Эвери посмотрел на море. Какое-то время он не видел ничего, кроме зыби на жидкой зеркальной поверхности. Он был один во Вселенной, ибо жизнь решила больше не ждать его. Вдруг Барбара нырнула, и брызги взметнулись вверх, словно умирающие звезды. И он понял, что больше не одинок.

Он хотел позвать ее, но не находил слов — нужных слов. Тогда он стал яростно срывать с себя одежду, он так смертельно боялся потерять это, что у него не было времени понять, что же он обрел.

Он подбежал к морю, вошел в него и поплыл к Барбаре. Но она, видимо, подумала, что это игра, снова нырнула и исчезла под зеркальной поверхностью. Вода доходила Эвери до пояса. Он стоял и растерянно оглядывался.

Барбара вынырнула позади него. Эвери повернулся и схватил ее за плечи. Его взгляд сказал ей все, прежде чем Эвери произнес хоть слово.

— Я люблю тебя! — громко и изумленно крикнул он. — Я люблю тебя! Я люблю тебя!

Он чувствовал себя как слепой, который внезапно прозрел.

— Милый, — прошептала Барбара. — О милый. — Она с дикой силой прижалась к нему, словно хотела прогнать прежнюю боль.

Эвери поднял ее на руки и отнес на берег. Слова были не нужны. Они легли и слились в любовном объятии скорее с радостью обретения друг друга, нежели со страстью.

Затем они заговорили.

Барбара прошептала:

— Милый… милый… Люби меня, люби.

На этот раз страсть возобладала над радостью.

Впервые им хотелось, чтобы ночь не кончалась. Впервые они стремились разбить молотом любви невидимое стекло времени, разделявшее их. И наконец это пришло к ним — открытие, что эта стена времени разбита — что их любовь не кончится вместе с ночью, что она взойдет вместе с солнцем, сияющая при свете дня.

Впервые они поверили в это невероятное обещание бесконечного завтра.

Наконец, измученные упоительной мукой страсти, утомленные и даже сладостно разбитые силой своей любви, они все-таки забрались в спальный мешок — и тогда, окончательно разрушив два своих одиночества, соединили жизни на короткий остаток ночи.

Эвери и Барбара вернулись во Второй Лагерь на исходе третьего дня. Они вернулись с противоположной стороны — это доказывало предположение Эвери, что они живут на острове.

Но их путешествие принесло и другие, более важные, открытия, ибо они нашли друг друга. После долгих месяцев тесной близости, общих побед и неудач — и даже общей палатки — они настолько привыкли друг к другу, что эта привычка стала преградой между ними. Привычка и невидимое присутствие Кристины.

То, что случилось между ними, не означало, что память о Кристине умерла. Просто теперь она не принадлежала безраздельно одному лишь Эвери. Это был маленький замкнутый мир, который Эвери наконец захотел с кем-то разделить, — и теперь он принадлежал Барбаре так же, как и ему. Он принадлежал Барбаре, потому что она стремилась понять его. Этот мир прежде главенствовал в его жизни, он сделал Эвери таким, каков он есть, — и поэтому он стал теперь частью их общей жизни.

Им нужно было так многим поделиться, и они оба жаждали этого. Они хотели знать все о детстве друг друга, о работе, о стремлениях. Они оба хотели постичь сущность той жизни, которой жил другой до того, как чудесные кристаллы, сверкающие в примороженной траве, положили начало событиям, которые свели их вместе в этом мире.

Их любовь была как взрыв, души были в смятении, и, счастливые, они знали, что пройдет немало времени, прежде чем они смогут воспринимать это спокойно.

Однако эта тяга к взаимному узнаванию в глубине души беспокоила Эвери. Она увлекала их к неведомым приключениям души, заставляя забывать о цели их путешествия.

Все утро они проспали. Проснувшись, когда солнце уже начало припекать, они почувствовали неодолимую потребность вновь слиться в объятиях — возможно, для того, чтобы удостовериться, что чудесные открытия ночи не кончились вместе с ней.

Теперь они любили друг друга иначе. Физическое влечение было уже не так сильно. Они любили друг друга внимательно и нежно. Они болтали и смеялись. И только в высшей точке наслаждения, когда они оба, казалось, погрузились в теплую мерцающую темноту, они умолкли. Но вскоре снова принялись резвиться и хохотать.

— Милая, по-моему, нам следует приостановиться, — задыхаясь, сказал Эвери. — Иначе нам придется ползти в Лагерь, поджав хвосты.

— Зажав твой у меня между ног, — весело ответила Барбара… — Не хочу останавливаться. Мне никто не говорил, что это может быть так хорошо… Правда, может, никто и не знает.