Комната была обставлена в роскошном, современном стиле, но внимание Маркхэма сосредоточилось на Вивиан. Атмосфера, казалось, была насыщена ею, как будто она излучала невидимую энергию, которая заряжала все, до чего она дотрагивалась.

Она вручила ему бокал и уселась перед ним в живописной позе на ворсистом ковре, баюкая свой «душетряс» и глядя на Маркхэма ясными, веселыми глазами.

— Расслабьтесь, — сказала она, поднимая бокал. Маркхэм осторожно попробовал свой коктейль, — по вкусу это был высокооктановый сухой мартини.

— Как вам нравится то, что у вас есть персональный андроид?

Он улыбнулся:

— Я к этому привыкаю. Мне приходится все время напоминать себе, что она всего лишь машина.

— Возможно, — сказала Вивиан, — что и мы все — тоже машины. Только мы этого не знаем.

— Вы верите в это?

Она улыбнулась:

— Дорогой Джон. Ты такой безнадежно серьезный… Давай выпьем еще. Мой бокал пуст.

Маркхэм встал:

— Скажите мне, как его смешать, тогда я смогу добавить в свой список еще один рецепт.

Он смешал «душетряс» под ее руководством. По вкусу коктейль получился не хуже первого — только немного крепче.

— Я знаю, — сказала Вивиан. — Мы выпьем в память о вашей жене.

— В самом деле? — он ощутил неясное раздражение.

— Вы не хотите?

— Нет.

— Тогда я… Вот за что — как ее звали, Джон? Неожиданно для самого себя, сам того не желая, он ответил:

— Кэйти.

— Тогда за Кэйти. Я уверена, что она была прекрасной, милой и очень ручной… Вы согласны?

— Нет.

— Вы не думаете, что она была прекрасной?

— Я не думаю, что она была ручной.

Вивиан проглотила свой коктейль.

— Конечно была. Она позволила вам приручить себя, разве нет?

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Вы гипо, дорогой враг. Вы прекрасно знаете, о чем я говорю.

Маркхэм допил свой коктейль.

— А что могло бы означать гипо?

— Гипокрит. Иначе говоря, лицемер. Мне скормили немало исторических записей, Джон. Лицемерие было великим искусством двадцатого века. В политике, в войне и в любви.

— А вы все это изменили, да? — с горечью спросил он. — Теперь нет политики, нет войн и каждый ложится в постель с каждым.

Вивиан засмеялась:

— Вы деревянный, как андроид, наивный, как девственница, и ужасно важный. Наверное, мне надо что-то с этим сделать. — Она коснулась маленькой кнопки на своем пояске, которую Маркхэм раньше не заметил. Тотчас что-то изменилось в освещении комнаты, однако с самой Вивиан произошли поразительные изменения.

Мгновенно ее волосы стали белыми и блестящими, цвет кожи потемнел и стал как у настоящей негритянки, а вечернее платье сделалось неожиданно совершенно прозрачным. Глядя на нее и, против своей воли, восхищаясь каждым изгибом ее черного как смоль тела, Маркхэм почувствовал, что его душа превратилась в поле боя между бесстыдным желанием и стыдливым отвращением.

— Что вы думаете об этом, мой благородный пуританин? — Голос у нее был низкий и неровный.

Маркхэм промолчал, надеясь, что молчание смутит ее и он сможет вернуть себе инициативу. Но Вивиан была совершенно спокойна, тогда как его напряжение все росло. Он боялся выглядеть дураком. Боялся заговорить и боялся молчать, думая, что это, что бы ни произошло, — принесет ему неудачу.

Он быстро посмотрел ей в глаза, надеясь увидеть проявление слабости, отсутствие уверенности, но их взгляды встретились и словно замкнулись друг на друге. Глубокое и неясное узнавание.

Наконец он вспомнил ее вопрос и неуверенно произнес:

— Я не знаю… А что вы думаете об этом?

— Я думаю — это увлекательно, иногда.

— И опасно, — предположил он.

— Нет, не опасно — просто интересно. И довольно возбуждающе. Может быть, сейчас — один из удобных случаев проверить это.

— А если нет?

— Тогда все может быть еще интересней… Вы изо всех сил стараетесь быть разумным, мой милый глупыш? Вероятно, я недооценила Кэйти.

— Или, возможно, переоценили меня.

— Вы в самом деле так думаете? — Улыбка Вивиан превратилась в демоническую усмешку. Она выпустила длинные белые волосы из-под металлического обруча, который их удерживал, и закатила глаза, как в мелодраме.

— Подумайте о защите, дорогой враг, — мягко проворковала она. — Я собираюсь нападать.

Пока она это говорила, свет в комнате стал меркнуть, странные цветные пятна заплясали по стенам. Неясные, остроконечные малиновые лучи пронзали дрожащие пурпурные грушевидные пятна. Голубые и серебряные сферы плыли по потолку и взрывались, превращаясь в радуги. Где-то очень далеко слышался неясный бой барабанов.

А как только отзвучало последнее слово, Вивиан наклонилась над ним, и, будто подчиняясь команде, переданной по невидимым проводам, его руки скользнули по ее телу, обняли ее.

— Миленький враг, — прошептала она. — Это очень легко, правда? Ни один мужчина не предатель, разве что по отношению к себе.

Ее губы не дали ему ответить, прижавшись к его губам яростно, нежно, неизбежно.

Она больше не была пассивной. Она превратилась в огонь, в черный, первобытный фантом, заколдованный собственным голодом, безжалостный в покорности ему. И каждое прикосновение порождало потоки горячей энергии, вызывая ощущение невыносимости и необходимости — взаимное самопожертвование.

Маркхэм чувствовал, что он сходит с ума. Одинокий зритель в его сознании сидел на пустынной трибуне, ведя счет в игре, результат которой был обусловлен течением миллионов лет.

Он был сумасшедшим, потому что теперь совсем не осталось ничего реального, кроме иллюзии. Иллюзии, которая началась с встречи двух незнакомцев, а закончится только полным насыщением — расплавленный миг соединенного тождества, на вершине ненависти или любви, не более чем видение внутри видения.

Он был сумасшедшим, поскольку не занимался любовью. Он занимался только войной — против своей воли, но по своему желанию. Война, в которой победа просто подчеркнула бы реальность поражения и в которой поражение было бы еще большей победой.

Но Вивиан отвергла легкий триумф. Для нее значение имела сама игра. Она сохраняла полное самообладание до тех пор, пока он не обнял ее со всей силой и горечью осознанного рабства, пока не поняла, что он перестал существовать как мужчина, превратившись в некое воплощение мужественности.

Тогда она неожиданно сама начала бороться со своей страстью, как если бы это были последние усилия в противостоянии силам, которые двигали ею.

Цветные пятна на стенах плясали все быстрее, потолок покрылся потоком движущихся образов, и коварный бой барабанов, уже не отдаленный, подавил всякую возможность мыслить и свел конфликт чувств к любовной дуэли марионеток.

Больше не было зрителя, не было трибуны, не было молчаливого беспристрастного свидетеля, не было никого, кто бы мог наблюдать за изящной игрой. Умственный миф был побежден. Остались только два ненасытных зверя, замкнутых во всеподчиняющей борьбе, потерянных в путаном лабиринте прикосновений, ощущений и запахов.

Вивиан больше не была черной и демонической. Освещение превратило ее в спираль страсти цвета мальвы, потом изменило цвет на красно-бронзовый, как у северо-американских индейцев; ее длинные черные волосы свернулись, как клубок змей.

— Любовь не может быть вежливой, дорогой враг, — сказала она, тяжело дыша, и ее пальцы впились в его плечо. — Она грубая и жестокая — и неизбежная. — Улыбка, медленно тающая на ее приоткрытых губах, была, казалось, насмешкой над ним, насмешливым финальным жестом.

— Ты проклятая ведьма! — прошептал он, сжимая ее руки. — Ты прелестная лживая проститутка!

Вивиан засмеялась.

— Кто победил? — спросила она. Ее глаза спокойно смотрели в его глаза, и темнота на миг поглотила их обоих.

И вдруг не стало ни цвета, ни музыки, только тишина и печальное умиротворение.

Он не знал, сколько времени проспал, но, когда открыл глаза, увидел, что комната снова стала такой, какой была. Вивиан, теперь одетая в скромное голубое сари и с обычным цветом лица и волос, наливала чай, стоя возле маленького столика, на котором лежали бисквиты. «Она выглядит, — цинично подумал Маркхэм, — скромно, как целомудренная дева. Почти».