«Грешная рука моя, что под Альмой насолила мне, вижу — опять висит, как плеть. И висела и болталась она до тех самых пор, пока, по недолгом размышлении доктора, совсем ее не отрезали. Прощай, служба!..».^{849}

Жаль бойца, и руку его тоже жаль, но ему еще повезло. Другим, менее везучим, выпала более трагичная участь.

«…Весь путь от Альмы до Качи был усеян трупами. Никто не думал о помощи им (раненым)», — описывала отступление армии автор «Истории Московского полка».

Боль физическая усиливалась болью душевной. Солдаты и офицеры армии князя Меншикова пребывали в крайне тяжелом морально-психологическом состоянии. Они не были деморализованы, но картина расположения войск на биваке была мрачной. «Нигде не было слышно ни говора, ни шума, бивачные огни не раскладывались вовсе. Угрюмые лица и затаенная злоба свидетельствовали о недавно проигранном сражении…».^{850} Даже солдаты видели, каким тяжелым был отзвук поражения в душах их товарищей.

«У нас в роте тоже уже проснулись; кто копошится у своего ранца, кто разговаривает, а большая часть молча уставила глаза в одну точку…».^{851}

То, что происходило в батальонах и описано Погосским со слов солдат, есть не что иное, как классические зарисовки с натуры того, что современные военные медики именуют БПТ — боевая психотравма.

«…Вижу, стоит капитан и говорит что-то сам с собой, очень громко; перед ним лежит на земле под шинелью солдатик, платком лицо прикрыто, а на шинели — обнаженный тесак положен.

«Что за притча?» — спрашиваю товарища. — Кто это?». А он мне отвечает: «Это Се- лищев убитый лежит, а капитан всё говорит над ним неизвестные слова — контужен в голову и не помнит, что говорит». — «Господи, воля твоя!».

…Озираюсь, а Ермолаич — лицо темнее матушки-земли — чайник греет и ворчит, да только на кого-то всё волком поглядывает…, а капитан всё говорит, говорит, и нет конца речам его»…^{852}

Отступление продолжалось весь следующий день. Волынский полк, «сохранив при отступлении полный порядок»,^{853} с двумя батареями продолжал двигаться в арьергарде армии, но неприятель не пытался тревожить его. Войдя в Севастополь, генерал Хрущёв получил приказ занять свое прежнее место у Камышёвой бухты. Всех волновал вопрос: не перерезал ли неприятель дорогу на Симферополь.^{854}

Уже через сутки на улицах Севастополя появились бредущие раненые и отставшие от своих частей солдаты русской армии: «…Севастополь был в большом беспокойстве».^{855}

Союзники двигались по пути отступавшей русской армии до реки Качи, после чего прекратили какие-либо попытки преследовать ее.

Последним успехом французской артиллерии стал захват кареты русского главнокомандующего, в которой ими был обнаружен портфель с документами князя А.С. Меншикова.

Вот как описывает происходившее Базанкур: «Русская армия отступала. Две наши батареи резерва, стоящие на гребне холма в той стороне, откуда англичане атаковали правый фланг русских, выдвинулись вперед с целью противостоять вероятным атакам кавалерии, прикрывавшей отступление русских войск. Командир батареи Бусиньер увидел, как на расстоянии 600 метров от него появился экипаж, ведомый тремя лошадьми, несущимися во весь опор на батарею. Как только русские заметили французских артиллеристов, экипаж поменял направление, но Бусиньер вместе с прислугой из 20 человек начал преследование. Ему удалось настичь экипаж в 100 метрах от позиций русских эскадронов. Артиллеристы доставили пятерых человек и содержимое экипажа в главный штаб. Экипаж принадлежал князю Меншикову и содержал важные документы».^{856}

После успеха победители спешили поздравить друг друга и доложить своим правительствам о грандиозном успехе. Теперь им казалось, что успех совсем рядом и тон реляций, естественно, возвышенный. Особенно тепло отнеслись к пролившим кровь. Вице-адмирал Брюа с борта своего флагмана «Монтебелло» 9 сентября прислал письмо раненому Канроберу: «…Выражаю соболезнование и прошу принять мои искренние поздравления».^{857}

Когда последние выстрелы уже давно затихли, на поле сражения появились смертельно уставшие английские пехотинцы. Их измотанный вид и сантиметровый слой пыли, покрывавшей униформу, снаряжение и лица говорили о невероятных трудностях, выпавших на их долю. Дойдя до Альмы и вдоволь удовлетворив жажду, которая валила их с ног, они, наконец, огляделись и с изумлением обнаружили, что стоят буквально в окружении валяющихся то тут, то там тел своих коллег. Еще большее удивление было, когда они узнали, что их помощь сегодня уже никому не нужна. Разве что для рытья могильных ям. Это была большая часть 2-й бригады 4-й дивизии генерала Торренса: 46-й пехотный полк в составе двух пехотных рот, которыми временно, в связи с отсутствием других начальников, командовал капитан Даллас, 63-й полк и 4-й легкий драгунский полк лорда Педжета.

С этими войсками произошла удивительная история, по причине которой их нельзя считать полноправными участниками сражения при Альме. Когда сэр Артур Торренс двинулся в тот же день вечером вслед за армией, то в сумерках, сбившись с пути, направил бригаду на Симферополь. Утром, после бивака у деревни Тузлы британцы, несколько раз меняя направление движения, вышли к основным силам союзных войск… спустя три часа после последнего выстрела Альминского сражения.

Капитану Джорджу Фредерику Далласу, командиру роты 46-го полка, ничего не оставалось, как констатировать в одном из своих многочисленных писем[82] из Крыма: «…Мы подошли во второй половине дня, и нашей дивизии не пришлось принять участия в нём».^{858}

Это подтверждает племянник лорда Раглана, подполковник Сомерсет Калторп, встретивший бригаду Торренса приблизительно в семь часов вечера «…спустя три часа двадцать минут после последнего выстрела…».^{859} Ее солдаты были предельно измотаны блужданием по безводной степи в течение всего дня, стараясь успеть к сражению. Но несмотря на это солдаты бригады были впоследствии награждены медалями с планкой за Альму.^{860} В 46-м ее получили 6 офицеров, 225 сержантов и рядовых.^{861} Этот полк был действительно везучим. Хотя позднее его участие его в сражении при Инкермане было не самым активным, но и тут 6 офицеров и 201 солдат и сержант 46-го полка получили планку «INKERMANN».[83]