Что касается непосредственного участия в сражении, то тут союзному флоту принадлежат следующие заслуги: проведенная рекогносцировка, открывшая существование отмели у устья Альмы, оказав огромную услугу войскам дивизии Боске; облегчение огнем артиллерии действий Боске; компенсирование своим огнем отсутствия кавалерии и увеличение силы полевой артиллерии на левом фланге русских войск; нравственное давление на русские войска, не имевшие ничего для противопоставления ему.^{364}

Как видите, совсем не то, что мы привыкли читать и слышать от бесчисленных «краеведов». Но не согласиться трудно.

Что касается Штенцеля, то он в данном случае сдержан и не возражает: «…во время боя небольшие паровые суда поддерживали своим огнем правый фланг союзников… Армия пока представляла из себя нечто вроде мобильного авангарда».^{365}

Первыми открыли огонь «Mégaère» и «Cacique»,^{366} после того как 1-й батальон 3-го полка зуавов, осмотрев прибрежные деревни и сады, быстро начал подъем на плато.^{367}

К ним присоединились орудия фрегата «Canada». Наиболее эффективным был «Cacique». Его снаряды доставили проблемы минцам, остановили движение кавалерийской бригады.^{368} Вероятно, что адъютанты Меншикова Жолобов и Сколков тоже стали жертвами его огня.

Русские кавалерийские офицеры (Арбузов) утверждали, что огонь велся на рикошетах, благодаря чему несколько ядер попало в строй, убив и ранив четыре-пять человек.

Если французские корабли еще с определенной долей эффективности поддерживали армию, то замыкавшие ордер второго отряда ничем армии помочь не смогли по причине, как вспоминал военно-морской врач Вильям Лоней, слишком большой дистанции.^{369}

В своем рапорте об итогах сражения адмирал Гамелин высоко оценил действия первого отряда кораблей, отметив, что благодаря их точному огню Боске смог беспрепятственно вывести дивизию на плато.^{370}

После того, как синие мундиры французской пехоты заняли плато, флот из участника сражения превратился в наблюдателя.

Но как бы то ни было — огонь кораблей в сочетании с полным бездействием русских позволил дивизии Боске без помех подняться на плато, закрепиться там, создав угрозу левому флангу русской армии. Корабельные орудия заставили батальон Рако- вича сменить позицию, убрав его с пути бригады Буа. Они же во время выхода алжирских стрелков обстреляли гусар Халецкого, заставив и их отойти. Маячившие вдали гусары сильно действовали на нервы «тюркосов», и пока корабельная артиллерия обстреливала русскую кавалерию, их батальон стоял в каре.^{371}

Когда мы говорим «атака», то первое, что приходит в голову — это несущаяся (часто без всякого подобия строя) толпа пехотинцев с перекошенными ртами, орущая дикими голосами «Ура!» (или что-нибудь в этом роде) и тыкающая штыками во всё и во всех подряд. Обязательный антураж мизансцены: рвущиеся снаряды (ядра, гранаты, ракеты) и очаровательные герои-командиры (желательно с обнаженными саблями и в белоснежно-белых перчатках) впереди. Разочарую. Применительно к войне, атака — это совсем другое.

Когда мы говорим: первая атака французов, не будем подразумевать под этим подъем батальонов 2-й пехотной дивизии на плато по тропе у крутого морского берега. Это пока еще даже не сражение. Это только выдвижение, и всё еще можно остановить. Напоминаю: время «Ч» еще не наступило. Ускорение развития событий началось после 11 часов. К этому времени у союзников в действии была не только 2-я пехотная дивизия, батальоны которой уже три часа топтались у Альмы. Начали движение подразделения 1-й пехотной дивизии Канробера и 3-й дивизии принца Наполеона. Корабельные пушки громили бескрайнюю крымскую степь.

Никуда не спешили лишь англичане.

После 11 часов князь Меншиков, в сопровождении штаба прибывший на левую оконечность позиции, по-прежнему находится неподалеку Тарутинского полка, сосредоточенно наблюдая за движением Боске, солдаты которого «врассыпную» карабкаются по склонам.^{372} И даже скоро начавшийся артиллерийский обстрел не раздражает князя больше, чем находящийся неподалеку Кирьяков.

Сам Василий Яковлевич вообще не разделяет волнений и не видит достойных причин для излишней суеты. Вспомним, когда Панаев отправляется к Кирьякову и застает генерала за «сытным завтраком». Здесь же командир 2-й бригады 17-й пехотной дивизии генерал-майор Гогинов.

Кирьяков удивленно смотрит на запыхавшегося адъютанта и не может понять причины его волнения. В самом деле: тарутинские егеря на позициях по гребню плато, стрелки и московцы вдоль берега Альмы в виноградниках. Даже резервисты держат строй на своей, пусть и совершенно неудачно выбранной позиции.

Как результат, в словах Кирьякова (возможно, излишне усугубленных Панаевым) звучит плохо скрываемое раздражение. А тут еще появился тот самый злосчастный призрачный ящик, якобы заполненный чумными, готовыми броситься в разные стороны, оставляя после себя зараженные болезнью роты, батальоны и полки. Правда, бред, вопиющий идиотизм войны? Но почитайте первоисточники: там об этом говорят всерьез.

Меншиков, до которого уже дошли слухи об этом ящике, всё понявший и откровенно раздраженный информацией Панаева о Кирьякове, которого он и так с трудом переносит, собирает всю свою свиту и держит путь к начальнику 17-й дивизии. Благо, почти рядом.

Спокойствие главнокомандующего сменяется нескрываемым раздражением, источник которого — не наступающие неприятели, а собственный командующий левым флангом. И он не выдерживает.