— К родителям ездил, — ответил Жюльен. — А потом мастер и его помощник ушли, и у меня теперь очень много работы.

— Они ушли на войну?

— Мастер в армии, а его помощник остался работать у отца в булочной.

— А где сейчас твой мастер?

— На фронте, но где, точно не знаю. Все предполагают, что их часть стоит неподалеку от бельгийской границы.

Священник стоял, опершись о железный столбик, который поддерживал венки на соседней могиле. Казалось, он о чем-то задумался, потом заговорил:

— Тебе еще рано идти в армию, но время быстро бежит. В четырнадцатом году никто и не думал, что тогдашним мальчишкам придется понюхать пороху, а к концу войны многие из них были убиты.

Он нахмурил густые брови, посмотрел Жюльену прямо в глаза и спросил:

— Что ты об этом думаешь?

— О войне?

— Ну, война — вещь скверная, это понятно. Тут ничего не меняется. Нет, я тебя о другом спрашиваю: что, если она протянется долго и тебе тоже придется воевать?

— Если надо будет, пойду, — сказал Жюльен.

— Когда человек молод, ему кажется, что он неуязвим. Именно поэтому… главным образом поэтому многие молодые люди уходят на войну с улыбкой. Каждый думает, что убьют не его, а соседа… не его, а соседа.

Священник отвел глаза в сторону, теперь он смотрел на могилу Пьера Дантена. Мальчику на миг показалось, что священник забыл о нем. Оба стояли молча. Тишину нарушила собака, она стала чесать лапой шею, и ошейник зазвенел. Священник нагнулся и погладил ее.

— Славная ты собака, Диана… — сказал он. — Что бы сказал твой бедный хозяин, если б война началась при его жизни! — Священник снова умолк, потом повернулся к Жюльену: — Ты и сам знаешь, что твой дядя придерживался совсем иных взглядов, чем я. Бывало, как заспорим мы с ним за стаканом вина, порой чуть не кричим друг на друга. Но в одном мы сходились — в отношении к войне. Ведь мы в ней оба участвовали. Потому и говорили со знанием дела. И, можешь поверить, ни один из нас не защищал войну.

— Знаю, дядя мне часто об этом говорил, — сказал Жюльен.

Священник покачал головою.

— Представь себе, в эти дни я много думал о нем, о твоем дяде. Много думал. И спрашивал себя, что сказал бы сегодня Пьер Дантен. Мне был хорошо знаком его образ мыслей.

Священник опять умолк. И снова медленно покачал головой; губы его беззвучно шевелились. Внезапно он взял рукой распятие, висевшее на груди, показал его Жюльену и проговорил:

— Однажды мы беседовали с твоим дядей, а он показал мне на распятие и говорит: «Мне от вас нечего таиться, вы ведь знаете, что я в вашего доброго боженьку не верю. Но этот человек из Назарета был действительно человеком. И придерживался таких же взглядов, как я».

Священник улыбнулся. Выпустил распятие из рук, широко развел их и прибавил:

— А ведь верно. Во многом они сходились.

Он вдруг нахмурился, посмотрел на могилу Пьера Дантена, потом возвел глаза к небу и сказал:

— Одно, во всяком случае, бесспорно — он не хотел войны. Нет, он ее не хотел. Он хотел мира. Мира для всех людей на земле.

Жюльен стоял, глядя на священника и прислушиваясь к его словам. Он не мог понять, о ком тот говорит: о Христе, о дяде Пьере или же о них обоих.

Потом он снова взял в руки заступ. Священник посмотрел на него и сказал:

— Надеюсь, ты впредь чаще будешь навещать его могилу.

Жюльен выпрямился.

— К сожалению, боюсь, что теперь мне здесь редко придется бывать, — сказал он.

— Почему? Ты уезжаешь?

— Да, господин кюре, срок моего обучения заканчивается.

— Вернешься в Лон?

— Да. Уеду тридцатого вечером.

Священник указал на несколько могил и промолвил:

— Теперь многие могилки осиротели, только я один к ним и подхожу. А у меня не хватает времени полоть сорную траву. Ну, это еще не самое страшное. Бедные парни, которые падают на полях сражений в Польше или в Сааре, остаются вовсе без погребения… Ведь трава, в сущности, те же цветы; травка — она хоть зеленеет. На мой взгляд, она могил не портит.

Жюльен кончил приводить в порядок могилу. Он ударил заступом о железный колышек, чтобы стряхнуть землю.

— Ну что ж, может, я тебя больше не увижу до отъезда, — сказал священник, — давай простимся сейчас. Желаю тебе быть хорошим работником, честным и трудолюбивым.

Он протянул мальчику руку, тот пожал ее. Когда Жюльен уже уходил, священник прибавил:

— Даже в твоем возрасте быть хорошим работником уже значит быть человеком.

Утром первого октября 1939 года Жюльен проснулся задолго до рассвета. Сперва он лежал неподвижно, еще охваченный дремотой, потом отбросил одеяло и попробовал разглядеть на будильнике, который час. Ночь была очень темная, ему пришлось потянуться за спичкой, он чиркнул ею о металлический прут кровати. Половина третьего. Красноватый язычок пламени потянулся кверху, слабо осветив комнату. Жюльен приподнялся на локте. На соседней кровати, повернувшись лицом к стене, спал Кристиан. Спичка обожгла Жюльену пальцы, и он уронил ее. Посмотрел на маленькую красную точку, вздрагивавшую на полу, а когда она погасла, снова лег. В открытое окно вливался прохладный воздух, свежие его волны ласкали лицо и руки.

Половина третьего; через четверть часа хозяин стукнет в дверь. После отъезда мастера так бывало каждый день. Теперь их будил господин Петьо, но в комнату он не заходил. Только стучал в дверь. Жюльен и Кристиан громко отвечали «слышим!», вскакивали с постели и присоединялись к хозяину, который уже разогревал кофе.

Через четверть часа господин Петьо постучит в дверь.

Жюльен ворочался в постели. На миг ему захотелось встать, быстро одеться, запихать одежду в чемодан и выбежать из дома… Потом он напишет, чтобы ему выслали жалованье и справку о том, что он тут обучался ремеслу.

«Черт с ним, с жалованьем!»

Он снова приподнялся на локте. С минуту сидел в постели, повернувшись к окну и жадно вдыхая свежий воздух. Потом снова улегся.

— Надо быть человеком!.. И поступать, как подобает человеку, — прошептал он.

Он опять вытянулся в постели, закрыл глаза и попытался задремать; кровь стучала в висках.

«Надо было сказать вчера… Если бы вчера мне заплатили, я бы предупредил. Я ведь твердо решил про себя. Но он должен был мне заплатить. Сам виноват, платить нужно тридцатого, а не первого или второго. Это ему на пользу пойдет… Даже лучше, что так получилось… И потом, понятное дело — когда тебе выплачивают жалованье, ты и предупреждаешь хозяина обо всем…»

Лицо у Жюльена горело.

«А может, спуститься, как всегда… И остаться еще…»

Он снова вытянулся в постели.

«Главное, не валяй дурака». Если он так поступит, это будет глупо… Глупо…

Жюльен усмехнулся. Ему хотелось расхохотаться. И он с трудом сдержался.

Время, казалось, не двигалось. Он опять чиркнул спичкой: два часа тридцать семь минут…

«Интересно, что он будет делать? Начнет ругаться? Войдет сюда? Если попробует меня ударить, тем хуже для него… Я дам сдачи».

Жюльен вздрагивает. Он узнает скрип двери, ведущей из спальни хозяев на лестницу. Дверь захлопывается. Раздаются шаги: один, другой. Хозяин быстро спускается по ступенькам. Останавливается. И стучит в дверь.

Сердце Жюльена колотится, колотится все громче. Кровь стучит в висках, стучит так же громко, как хозяин стучит в дверь. Но Жюльен молчит. Сетка на кровати Кристиана скрипит.

— Слышим!

Господин Петьо проходит вниз по лестнице. Кристиан встает и зажигает свет; до Жюльена доносится звяканье ключей. Это хозяин открывает дверь в столовую. Короткая пауза… Потом он выходит, идет по двору. Теперь уже вошел в цех. Если б не затемнение, Жюльен увидел бы луч света на стене, ограждающей двор.

— Эй, Жюльен! Ты не встаешь?

Он смотрит на Кристиана. Тот стоит возле своей неприбранной постели. Торопливо и застенчиво застегивает штаны… Кристиан еще совсем мальчик.