Доменк утратил обычное спокойствие, но, несмотря на гнев, голос его звучал ровно. Он еще долго говорил о кинозвездах, об идиотском восхищении, которое они вызывают у молодежи, об истинном таланте и дутой славе, что вспыхивает, как фейерверк, и тут же гаснет. Жюльен слушал его. Ему был не совсем понятен гнев Доменка, и все же мальчику казалось, что этот невысокий тщедушный юноша с черными живыми глазами и подвижным лицом знает нечто важное, хотя и трудно поддающееся определению, нечто такое, о чем другие даже не подозревают.

Жюльен долго слушал Доменка; но мало-помалу он погрузился в собственные мысли, и голос, звучавший у него над ухом, превратился в смутный шепот. Однако, когда тот заговорил о войне, мальчик вновь навострил уши. Доменк говорил необычные вещи, такие, каких ему никогда не доводилось слышать. Для него, Жюльена, война воплощалась в различных историях, которые десятки раз рассказывали отец и другие старики, воплощалась она и в двух фильмах — «Деревянные кресты» и «На западном фронте без перемен». Но прежде всего война была рвом, вырытым в глубине сада, рвом, где он часто играл. Война была и хижиной под старым самшитом, и деревянным ружьем; она была и помятой каской, и комьями земли: мальчишки запускали ими в стены; разлетаясь, эти комья превращались в маленькое облачко пыли. Пока Доменк говорил, в памяти Жюльена вставали далекие четверги: когда родители отправлялись на рынок, товарищи приходили к нему, вместе с ним окапывались во рву и отражали атаки мальчишек с Солеварной улицы. Правда, происходило это очень редко… Словом, война была для него в конечном счете подшивкой иллюстрированных журналов, которые он десятки раз перелистывал; она была неотделима от острого желания освободиться из-под опеки домашних и быть вместе с другими, со школьными товарищами, игравшими в войну не только по четвергам.

А теперь он прислушивался к словам юноши, который был старше его всего на три или четыре года: тот толковал о дезертирстве, об отказе от повиновения, о международной солидарности, об усилении фашизма…

Внезапно Доменк встал. Положив руку на плечо Жюльена, он сказал:

— Сейчас ты мне, может, не веришь, но потом увидишь, увидишь, что я прав. Рано или поздно ты сам в этом убедишься.

Жюльену хотелось спросить: «О чем ты, собственно, говоришь?» Однако он промолчал. Он испытывал необычайное волнение. В голове у него шумело. Казалось, она налита свинцом.

Остальные подростки ушли во двор умываться. Доменк проводил Жюльена до двери, пожал ему руку и сказал:

— На днях увидимся и поговорим обо всем в более спокойной обстановке.

Дни быстро увеличивались. Теперь, когда Жюльен начинал развозить рогалики, солнце стояло уже довольно высоко. Порою легкий туман еще окутывал улицы, сбегавшие к воде, и медленно уплывал по направлению к порту. По вечерам было тепло; если Морис и Жюльен почему-либо не могли стоять на пороге, они забирались на узкую крышу, тянувшуюся перед окном их комнаты, и, разлегшись на ней, читали. Приближение весны пробудило к жизни клопов; спасаясь от них, ученики убегали на крышу и после ужина. Завернувшись в одеяло, они оставались там до тех пор, пока ночная прохлада и сырость не загоняли их в комнату.

— Летом, когда становится по-настоящему жарко, — говорил Морис, — а снизу вдобавок припекает печь, жить в этой каморке просто невозможно, и тогда мы всю ночь спим на крыше.

Как-то утром в самом начале работы мастер сказал:

— Надо попросить хозяина, чтобы он сделал дезинфекцию у вас в комнате до наступления жары, все-таки часть клопов погибнет. Говорят, новые средства дают хорошие результаты.

— Всякий раз, когда о чем-нибудь просишь, тебя так встречают… — начал Морис.

— Будь мы членами профсоюза, — заметил мастер, — уж мы бы, конечно, добились от хозяина того, на что имеем право.

Остальные уставились на него. Он продолжал говорить, не отрываясь от работы.

— Я все хорошенько обдумал, — сказал он. — С конфедерацией труда сложнее, не все соглашаются туда вступать. Здесь примешивается политика, и это многих смущает.

Он на минуту умолк. Никто не произнес ни слова. Морис подсушивал на плите тесто для слоеных пирожных, он передвигал кастрюлю, и конфорки дребезжали; мастер дождался наступления тишины и снова заговорил:

— Вчера вечером я встретил Вормса, знаете, того эльзасца, что работает мастером у Мореля. Потолковали о том, о сем, и он сказал, что тоже хотел бы вступить в профсоюз. Он даже утверждает, будто мы можем создать свой профсоюз.

Никто не ответил. Скалка Виктора звонко стучала о мраморную крышку разделочного стола. Венчик Мориса звонко ударялся о железное дно миски, в которой он приготовлял заварной крем. Через минуту мастер спросил:

— Ну, что вы на это скажете?

— Надо подумать, — заметил Виктор.

— Вот именно, — поддержал Морис.

— Право, не знаю, — пробормотал Жюльен.

Он повернул голову и встретил взгляд мастера, который показался ему жестким и беспокойным. Мальчик взял противень с рогаликами и отнес его в сушильный шкаф. Когда он возвратился к столу, мастер пояснял:

— Вот что предлагает Вормс: он хочет, чтобы все мы собрались как-нибудь вечерком в кафе. Скажем, завтра или послезавтра, предупредить всех недолго. Там можно будет все толком обсудить.

Они наметили день, и мастер попросил хозяина разрешить Морису и Жюльену пойти вместе с другими на собрание.

— Разумеется, — объявил господин Петьо. — Вы имеете полное право создать независимый профсоюз, если конфедерация труда вас почему-то не устраивает.

И вот все собрались в маленьком зале кафе. Жюльен, однако, обратил внимание, что ни Доменка, ни Зефа там не было. Колетта также не пришла. Первым говорил Вормс. Это был коренастый блондин с грубым голосом и ярко выраженным эльзасским произношением. Он изложил свой план, а потом прибавил:

— Предлагаю голосованием избрать бюро.

По общему требованию голосовали поднятием руки. Председателем выбрали Вормса, секретарем — мастера Андре Вуазена, а казначеем — какого-то незнакомого Жюльену рабочего. Секретарь тут же начал свою деятельность, записав в блокнот имена и фамилии тех, кто пожелал вступить во вновь созданный профсоюз. Казначей между тем стал собирать первые членские взносы.

— Я знаю одного типографа, он быстро напечатает нам билеты, — сказал Вормс, — и при этом возьмет недорого.

Жюльен уплатил пять франков и расписался в блокноте мастера против своей фамилии. То же сделали и остальные.

Выйдя из кафе, мастер, Морис и Жюльен направились к Безансонской улице. Виктор отстал от них, ему нужно было на площадь Насьональ. Мастер и ученики почти не разговаривали. Собрание прошло оживленно, но теперь, когда они оказались втроем, между ними возникла какая-то неловкость. Дойдя до кондитерской, Андре пожал мальчикам руки и сказал:

— Спокойной ночи. Перед тем как подняться к себе, проверьте, топится ли печь, и закройте трубу.

Ребята пробыли в цеху всего минуту. Погасив свет и прикрыв дверь, Морис спросил:

— Ты не голоден?

— Немного. Но есть все равно нечего.

— Да, здесь ничего не найдешь, кроме обрезков бисквита да марципана, — сказал Морис. — Надо бы спуститься в погреб.

— Света в столовой нет, хозяева, верно, уже легли.

— Попробуем потихоньку откинуть дверцу погреба?

Они немного поколебались.

— А если нас застукают?

Морис секунду подумал.

— Скажу, что мне показалось, будто, уходя на собрание, я забыл прикрыть тесто для бриошей и рогаликов.

Они на цыпочках прошли через двор и замерли перед дверцей в погреб; медленно проведя рукой по толю, которым она была обита, Морис нащупал ручку. Немного приподняв дверцу, он прошептал:

— Полезай первым, придержишь дверцу, а я — за тобой.

Мальчики спустились по лесенке в полной темноте и сделали несколько шагов, выставляя перед собой руки. Оказавшись посреди погреба, они пошли на слабый свет, падавший из отдушины. Внезапно оба остановились.