— Есть одна вещь, которую я никогда не решался тебе рассказать: ты, верно, стала бы смеяться надо мной.

— Нет, я тебя слишком люблю. Расскажи.

— Будешь смеяться.

— Честное слово, не буду.

С минуту он еще колеблется, потом говорит:

— В то время я был учеником у Петьо, я видел, как ты проходишь мимо, но не смел заговорить с тобой. Мне очень хотелось иметь твою карточку. Целых три месяца я откладывал все свои деньги и купил небольшой фотоаппарат, он стоил четыреста девяносто франков, отлично помню.

— Ну и что же? Ты меня сфотографировал?

— Нет. Аппарат не работал.

— Как мне тебя жаль, милый. И ты еще смеешься.

— Сейчас я смеюсь, но тогда меня охватило безумное желание задушить этого старого жулика, фотографа. Здорово он меня выставил… Трехмесячное жалованье и чаевые!

На этот раз она сама обвивает рукой шею Жюльена, наклоняется к нему и целует.

— Тебе очень плохо жилось, когда ты работал в этой кондитерской, — шепчет она.

— Я думал о тебе… И мне казалось, я никогда не решусь…

— А вот и решился.

Он смотрит на нее и улыбается.

— Разумеется, — продолжает она, — когда ты чемпион мира…

— Ты в эти последние дни думала обо мне?

— Я слушала радио, просматривала газеты. И говорила себе: «Подумать только, он жил в Доле, здесь, совсем рядом…»

На минуту она погружается в грезы, потом спрашивает:

— А знаешь, что мне больше всего нравилось?

— Нет, скажи.

— Мне особенно нравилось, когда в газетах появлялся заголовок: «Боксер-поэт».

— У нас в доме будет много книг, — говорит он.

— Да, очень много. — И она вздыхает от полноты чувств.

Не отрывая взгляда от дороги, он медленно и торжественно читает ей стихотворение, потом после долгого молчания говорит:

— В те времена я писал стихи или переписывал чужие. И рисовал твои портреты.

Он сжимает зубы и с усмешкой произносит:

— А этот старый мерзавец, папаша Петьо, швырял их в огонь.

Она снова целует его и говорит смеясь:

— Я подумала, что сегодня тебе достаточно чихнуть, и он растянется на полу во весь свой рост! Сморчок несчастный, бледная немочь!

— Жалкий человек, — замечает Жюльен. — Ты обратила внимание, с каким видом он вчера посмотрел вслед нашей машине, когда мы проезжали мимо его кондитерской?

— Да, он чуть не лопнул с досады. Спустилась ночь. Теперь машина идет с зажженными фарами; деревья и кустарники бегут ей навстречу. Кажется, будто они гримасничают и яростно жестикулируют. Мимо проносятся селения: Моффан, Сен-Жермен-лез-Арле, Пленуазо; потом появляется отлогий спуск Этуаль: вершины деревьев, растущих вдоль дороги, почти касаются друг друга, образуя длинный туннель…

— Я еще помню, — говорит Жюльен, — как ехал по этой дороге в автобусе.

— Ты тогда думал о девушках, которые ждут тебя в родных местах…

— Нет, я думал о тебе.

Они умолкают… Перед ними дорога, только дорога… Потом молодая женщина шепчет:

— Мне так хочется, чтобы мы поскорее очутились вдвоем, в нашем славном домике на берегу моря.

Автобус остановился. Жюльен спрыгнул, протянул билет человеку в темной блузе, стоявшему на тротуаре, потом перешел через площадь. Двинулся по бульвару Жюля Ферри, достиг старинной Курбузонской заставы и свернул направо, к улице Сен-Дезире. Мальчик шел, не разбирая дороги. Он узнавал родной городок, но мысли его витали еще далеко. Несколько раз он оборачивался. Рядом с ним никого не было. Затем он увидел прохожих, шедших навстречу. Какой-то велосипедист проехал мимо, потом затормозил и крикнул:

— Привет, Дюбуа! А я и не признал тебя в этой шляпе!

— Привет, Гойе! — ответил Жюльен и невольно пробормотал: — Школьный товарищ…

Он внезапно остановился, поняв, что говорит сам с собой. На улице никого не было. Тогда он опять зашагал, свернул влево. Прошел мимо лицея, обсаженного высокими деревьями, миновал каменную ограду школьной пристройки; над этой оградой выступали большие каштаны. В одном из классов еще горел свет, должно быть, там занимались ученики, оставленные директором. Жюльен глубоко вдохнул воздух и замедлил шаг. Перед решеткой он на минуту остановился, снова вздохнул и двинулся дальше. Оставалось пройти не больше ста метров, а там должен начаться старый, много раз чиненный забор, выкрашенная суриком калитка… щелкающая щеколда… их сад. Он входит туда, закрывает за собой калитку… В ночи, между деревьев, угадываются очертания дома, он только немного светлее, чем темный сарай, расположенный в глубине двора.

Жюльен двинулся по главной дорожке, где ему знаком каждый камень. Направо, на склоне холма Монсьель, мерцали окна семинарии.

Он бесшумно поднялся по каменным ступенькам. Но тут послышался легкий шорох — это забегали в клетках кролики, они стукались о деревянные перегородки, и те дребезжали. На крыльце мальчик остановился, приложил ухо к двери. До него донесся приглушенный голос:

— Слышала, как забегали кролики?

— Да. Должно быть, он.

Тогда Жюльен распахнул дверь. Жмурясь от света, он сказал:

— Это я.

— Господи! — воскликнула мать.

Отец сидел, положив обе ноги на открытую дверцу топки. Он молча поднялся с места, оставил газету и очки на столе, шагнул вперед и поглядел на Жюльена.

— В этой шляпе ты похож на хулигана, — заявил он.

Жюльен поспешно снял шляпу. Матери пришлось подняться на цыпочки, чтобы поцеловать сына.

— Как ты вырос, — сказала она. — Как ты вырос.

Он нагнулся и поцеловал отца.

— Да на тебе чужой костюм, — удивилась мать.

— Мой не налезает.

— Господи! — повторила она. — Стало быть, теперь тебе вся одежда мала.

— Да, но кое-как я ее натягиваю.

— Ты привез с собой белье для починки?

— Ох, позабыл.

— Но я ведь тебе напоминала в последнем письме. И о чем ты только думаешь?

Жюльен пожал плечами.

— Ну, а шляпа? — спросил отец. — Она, надеюсь, тоже не твоя?

— Нет. Мне ее дал товарищ.

— Не желаю тебя видеть в ней. Сразу становишься похож на хулигана.

— Ты, верно, проголодался, — сказала мать.

— Да, немного.

— Вас там хорошо кормят?

— Он вырос и окреп, — заметил отец, поглядев на плечи Жюльена.

— Я теперь поднимаюсь по лестнице на целый этаж с мешком в сто килограммов на спине, — похвастался мальчик.

Отец улыбнулся. Провел рукой по усам, потом по лысой блестящей голове, обрамленной редким венчиком коротких белых волос, слегка кашлянул и сказал:

— В мое время мешки с мукой весили сто двадцать килограммов. Их привозили по железной дороге, а я отправлялся за ними на станцию в телеге, запряженной лошадью. Вдвоем с помощником мы грузили по сотне мешков в день…

— Ты ему уже рассказывал об этом раз двадцать, Гастон, — вмешалась мать.

— Ладно, ладно, знаю: все, что я говорю, вам не интересно.

Отец снова взял в руки газету, мать подошла к плите и стала передвигать на ней кастрюли. Жюльен оглядывал кухню, теперь она казалась ему совсем крошечной.

— Ну, а твой хозяин? — спросила мать. — Славный он человек?

Отец снова отложил газету и сдвинул на кончик носа небольшие очки в железной оправе. Чуть наклонив голову и подняв глаза, он поверх очков поглядел на сына.

— Ничего, неплохой, — ответил мальчик.

— Вид у тебя не очень-то довольный, — заметил отец. — Ну, а работа тебе хоть нравится?

Жюльен кивнул.

— Конечно… конечно, нравится.

— А что ты уже умеешь делать? — спросил отец.

Мальчик задумался. Он вспомнил печь, мойку, заказы. Видя, что Жюльен не отвечает, отец спросил его:

— Умеешь месить тесто для бриошей?

— Нет еще, не умею. Этому в первый год не учат.