— Для меня — большое дело... очень.

— Эта вот земля? — Женщина мотнула головой, от­кидывая налезшую на глаза прядь волос. — Идем с нами, умоляем!

— Все, разговор окончен, — сказал Мануэло, и не­привычно холодным был его тон. — Не скрою, все вы очень желанны, но за вами не последую.

— Значит, совсем не любишь меня?! — огорченно спросила нежная, красивая, крупная женщина. Она как раз больше других влекла Мануэло, хотя внешность у нее была несуразной: одним было тело, совсем другой, несоразмерной, — голова, нежное, тонкое лицо с синими глазами никак не вязалось с мощно-массивным телом. Переполнившись ею, сочной, упругоподатливой, Мануэло любил заглядывать в бездонную синь ее глаз.

— Ты мне самого себя дороже, — сказал Мануэло, — но эта земля, Канудос, дороже всех женщин на свете, вместе взятых, и...

— Почему, Мануэло, ну что в ней особенного? — ка­призно не отступала женщина в кружевах, и Мануэло ки­нул взгляд вдаль, улыбнулся небу:

— Свободная эта земля... Я обрел себя на ней.

— А раньше потерян был?

— Да, Матильда... Более того — обрел душу.

Молча лила слезы та, застенчиво опустившая голову, ковырявшая в смятенье землю, и пальца ее не было уже видно — весь ушел в землю.

А истинный кабальеро, провожая немного погодя женщин, орошавших слезами повязки на глазах, утешал их по дороге:

— Успокойтесь донна... У меня сердце разрывается, когда вы плачете... Успокойтесь донна...

В кресле важно, чинно сидел великий маршал Эдмон­до Бетанкур, степенно положив на подлокотники куцые руки. Вид у него был высокомерно невозмутимый, но чувствовалось в нем некое напряжение, и оробело ждал его слов спешно вызванный, мигом представший прозор­ливый адмирал Цицка. Поодаль вытянулся в струну пол­ковник Сезар, и даже сам Кадима притих у стоп мар­шала, нацелив на перетрухнувшего адмирала непо­движные, льдисто мерцавшие глаза. Великий маршал бесстрастно разглядывал серые изразцы стен, медлил со словом, и адмирал тихо ждал, выгнув грудь, онемев, за­мерев в томительном ожидании. «Голову оторву этому Элиодоро, мерзавцу, — приятно улыбаясь, в ярости ду­мал полковник Сезар. — В какой момент объявился, бол­ван, со своими дурацкими новостями, ах, заждалась, на­верно, меня, извелась бедняжка, осточертели же вы все со своими вшивыми пастухами, ах, что за грудь у ней!.. А талия!.. Наверняка корсет... проверим, скоро прове­рим... Конселейро какой-то еще объявился, откуда взял­ся, собачий сын, на мою голову... Пожалуй, нет, если б затягивалась в корсет, не смеялась бы так легко, стес­нял бы он ее... Кретины, каатингу вырубить не сумели! И я хорош, нашел кого посылать... К черту Сузи, эта ку­да лучше, денег зря дал заранее, волноваться, конечно, нечего, выгорит дело, ах, как затрепетала, когда прижал ее к груди...» — но тут хаотичный поток полковничьих мыслей разом оборвался — великий маршал поднялся с кресла, адмирал с полковником энергично расправили плечи, а Кадима взвил свое бескостное тело. Великий маршал размеренным шагом прохаживался взад-вперед, и по-строевому поворачивались к нему лицом полковник с адмиралом — с пятки одной ноги на носок другой, по­четным эскортом сопровождали маршала их угодливые, на все и всегда готовые взоры. Наконец великий маршал остановился, передернулся и вопросил Цицку:

— В порядке военные корабли, те, о которых только нам известно?

— Непорядок у нас исключен, грандиссимохалле.

— В порядке ли — спрашиваю, — нахмурился великий маршал.

— Так точно в порядке, — съежился повелитель вод.

— Смогут ли пройти по реке шириной в тридцать локтей?

— Нет, грандиссимохалле.

— Как дома, все ли в порядке, мой адмирал, что поделывают мои... ваши домашние?..

— Благодарю вас, грандиссимохалле! — горячо вос­кликнул, воодушевленный вниманием, адмирал. — Сын недавно обвенчался с прекрасной...

— Какая ширина реки позволит свободно проходить кораблям?

— Пятьдесят локтей, не меньше, гранд...

— Лодки у нас есть?

— Сколько угодно, грандиссимохалле.

— Как чувствует себя ваша пленительная супруга, сколько выдержит солдат?

— Кто... гранд...

— Болван, лодка...

— Лодки разные — на девять, двенадцать, пятнадцать и двадцать два.

— Сумеете, хале, на восьмидесяти больших лодках сразиться в случае чего с противником на берегу?

— Вдоль берега?..

— Да.

— Предпочел бы высадить замаскированных солдат на берег, подальше от противника, и дать бой на твер­дой почве, грандиссимохалле, — разволновался прозор­ливый адмирал Цицка. — С лодок, сами понимаете... ка­чаются они на воде, не сможем брать их на прицел, а пока подплывем к берегу и высадимся у них на виду, камнями запросто нанесут нам большой урон. Даже втрое превосходя их численно, мы потерпим стратегиче­ское поражение, поскольку...

— Ступай...

— Что изволили приказать, грандиссимохалле?..

— Ничего другого. Ступай!

Двери, как и полагалось всем непотайным, незасекре­ченным, роскошно инкрустированным дверям в прием­ной маршала, затворились со специально предусмо­тренным скрипом. И теперь на полковника уставлены были глаза Кадимы и великого маршала.

— А ты, мой полковник, — медленно промолвил гран­диссимохалле, глаза его зловеще сверкнули, — думаю, всему на свете предпочитаешь двухместную лодку? Весь­ма удобна для влюбленных, не правда ли?..

Полковник все так же стоял по струнке, хотя от не­уемного страха у него даже уши трепетали — казалось так.

— Как там моя дорогая родная племянница, твоя неж­ная супруга Стелла? Прекрасно, конечно? О-о, отлич­но, отлично! Постой тут, пока я вернусь, мой грандхал­ле, и подбери мне из твоих людей самого толкового соглядатая, с верным глазом, верной рукой, ловкого, ходкого, малого ростом.

— Ясно, грандиссимохалле.

— Побудешь тут с Кадимой, поразмыслишь.

Зловеще похрустывали в глубине осторожные шаги, тягуче сползал по ступеням, прилипая к ним, блеклый свет, грузно шевелились тени, снизу наплывала, обвола­кивая, сырость, — по каменной винтовой лестнице, по уводящей вниз спирали спускался в подземелье великий маршал с великолепным факелом из красного дерева; че­рез кривые, извилистые вырезы в земляной стене доноси­лось жевание — кто-то жестко, неумолимо перетирал что-то зубами. Хмур был маршал, сузив глаза, приглядывал­ся к замысловатым линиям на глухой стене — что-то обозначали они, что-то изображали, вытягиваясь и пере­плетаясь змеями... В глубине едва приметно рыскал, тускнея, хилый свет, выявляя подземелье; вязкой тяже­лой жижей перетекала тень маршала по ступеням. Внизу, в преисподней, в разъятом черном провале, таился пове­литель маршала; грандиссимохалле благоговейно, осто­рожно заглядывал в темную дыру, и оба улыбались: маршал — тускло, опасливо, а дыра — широко, темно, надменно, мрачно — одним своим глазом, единственным, колдовским, бессовестным глазом, требуя положенной дани — блестящего, веского, желтого... Маршал Бетанкур вытащил из кармана слитки золота, медленно опустил в дыру. И тотчас угрюмо закрылась мрачная пасть, а на той стороне во тьме тягуче растворились массивные две­ри. «Ты?» — спросил человек, не сводя глаз с круглой уз­когорлой колбы. «Я, Ремихио». — «Одну минуту, — изви­нился засекреченный изобретатель, — заканчиваю сложный опыт». — «Давай продолжай, мой... — ласково дозволил маршал, — Главное, делу не повредить...»

Мигали огоньки бесчисленных спиртовок, свет их рав­нодушно вспыхивал и словно бы высекался в колбах и ретортах. За изящной ретортой с зеленой жидкостью наблюдал всекреченный в подземелье великий специа­лист Ремихио Даса. «Жидкость — что надо, грандиссимо­халле, — прошептал он. — Одной десертной ложки хватит на сорок два мегалитра воды, пригубит ее человек — и готово, померкнет для него белый свет...» — «В самом деле? — просиял маршал. — Как ты получил ее?» — «По­лучить — давно получил, но я повышал ее губительную силу, на медленном огне вытягивал из нее все нужное, нивелируя некоторые ее свойства». — «Браво, ты достоин всяческой похвалы». — «К тому же дешево обходится, сы­рья в природе достаточно». — «О средствах не беспокой­ся, Ремихио, — едва слышно сказал маршал. Обе твари не отрывали глаз от реторты, шептались, не глядя друг на друга, и зеленая жидкость на легком огне колыхалась — словно и она шепталась с ними. — Ты толь­ко добивайся, получай свои замечательные составы, а денег получишь — сколько потребуешь по смете, не стесняйся, Ремихио, поскольку...» — «Смотрите, смотри­те, — оборвал его великий изобретатель, — вот этот многогранный пузырь — верный признак завершения опыта».