— Почему?

— Не знаю. Он так себя вел, а я-то за интеллигента его принимала. Окрутил меня, я же не собиралась за­муж... Он и сейчас еще завораживает меня при встрече, и я убегаю, а то опять потеряю голову и сойдусь с ним, а быть его женой — ужасно... Домой приходил в два часа ночи, а то и вовсе не являлся, уверял, будто мама его не засыпает, пока он не убаюкает ее и не облобызает руку, а сам, оказывается, к скверным женщинам ходил, пред­ставляете, какая мерзость!

Тулио самодовольно оскалился, развалясь на ковре, забарабанил пальцами по колену.

— Я ни о чем не догадывалась, наивная, а он бессо­вестно обманывал меня... Глупая, интеллигентом его считала. Женщинам почему-то нравятся подобные типы, представляете? И мне вот понравился... А знаете, сколь­ко ему было лет? И сейчас толком не знаю. Когда совер­шила глупость вышла за него, уверял, что ему три­дцать два, не станешь ведь свидетелей требовать, повери­ла, а ему сорок один оказалось, нет, он действительно околдовал, какие-то чары применил, зачем бы иначе по­шла за него, я совсем не собиралась замуж, предста­вляешь, моя...

— Кончетина.

— Кончетина, на что он меня обрек...

— Ах мерзавец...

— Именно, моя Кончетина, а я его за...

«Женщине надо быть глупой, — подумал восхи­щенный Патрицией Тулио. — Ничто не красит ее больше глупости, до чего хороша...»

— Пойду, моя Кончетина, мне еще с малышкой гу­лять, боюсь — проснулась.

— У тебя ребенок есть?

— Да, девочка трех лет, чудесная. — У Патриции на глазах блеснули слезы.

— Всего хорошего, милая.

— Извините, одну минуточку. — Цилио привстал. — Неужели вправду был таким зверем, что вы даже ян­тарный виноград не могли поесть — вы, прекрасное су­щество, к тому же, к то-ому же в то-ом вашем положении?

— В каком положении?

— Ну... — глаза у Цилио лукаво взблеснули. — Когда изволили быть в положении... Ах!

— Да, представляете?! Даже в том положении. — Па­триция повернулась к Кончетине: — Славный молодой человек, прекрасный. Кто он?

— Цилио.

— Хорошее имя.

Но так равнодушно, так небрежно сказала, что Цилио предпочел бы получить пощечину, и сел — провожать ее не имело смысла.

— Может, побудешь с нами?

— Нет, Кончетина, мне с девочкой погулять надо, стоит день не вывести на воздух, сразу цвет лица теряет. До свиданья, Кончетина, — и грациозно пошла своей дорогой.

А Тулио проводил ее взглядом, твердо решив кое-что.

Все молчали. Кончетина торжествовала.

— Во чокнутая! — заорал Кумео, и резвые девицы по­катились со смеху.

— А ты не верил, шалунишка мой.

И тут Александро не вытерпел, взял слово:

— Вот что я скажу тебе, Кончетина... Кто из вас был в Калабрии?

Оказалось — никто.

— В Калабрии местность скалистая, земля камени­стая, очень, очень трудно, немыслимо тяжко ее обра­батывать, — начал Александро издалека. — Острым же­лезным ломом приходится долбить ее, каждая пядь дается с мучением, но вот гляжу на тебя, Кончетина, и... ну-ка поверни чуть головку, вот так... вглядываюсь в твою головку и даже через пышную прическу вижу: мозг у тебя утлый, хлипкий, там и сям едва прочерчены извилины, и все же твой хлипкий, зыбкий мозг куда труднее обработать, чем землю Калабрии!

Таким разгневанным его еще не видели.

— Мне и железным ломом не вбить, не вдолбить в ваши головы что-нибудь разумное, а ты, Кончетина, и без того как идиотка хлопаешь глазами, а если тебя еще ломом стукнуть по голове, совсем помешаешься в уме. Как с вами быть?! Слов не разумеете, наставле­ниям не внимаете, в людях не разбираетесь. Что с тобой делать, с какой стороны за тебя взяться, Кончетина, ду­ра, невежа! Как еще оскорбить...

— Сильнее не оскорбишь, Александро. — Тулио при­творно улыбнулся и глумливо добавил: — Смотрите-ка, и гневаться умеет, побирушка.

— От побирушки слышу! — загремел Александро. — Настоящего побирушки и попрошайки! Пошли, угощу тебя шипучим... Где вам знать, где понять, кто стоял перед вами! Будто часто попадается вам такой довер­чивый, чистый человек!

А Кончетина взвилась вдруг, вскочила и топнула ножкой, яростью пылал и Александро, и оба бросали ко­роткие фразы, словно всаживали копье.

— Докажите!

— Что?!

— Что я дура!

— И доказывать нечего!

— А вы попытайтесь!

— Попытаться?

— Да!

— Доказательства жаждешь?

— Именно!

— Изволь, любуйся!

И прогремел:

— Встань, Кумео!!!

Среди розовых и голубых домов Краса-города тот один, тот единственный не был окрашенным, простень­кий домик Анны-Марии, кирпичный, овеянный дымкой печали. Ночной страж Леопольдино обходил его теперь стороной — кто-то закутанный в темный плащ, в шляпе, надвинутой на глаза, всю ночь стоял там под окном, — это был наш Доменико, юный скиталец. Трое обитали в маленьком домике: беззубый музыкант, его дочь и с ними — звуков властитель. Прислонившись плечом к холодной стене, боясь дохнуть, шевельнуться, Домени­ко отдавался неслыханным звукам. Непостижимой была душа властителя звуков, диковинной; да, была она пти­цей, но была еще морем во мраке, бурным, вспе­ненным... И чем-то еще, источающим запах земли, вле­кущим, таинственным, ласковым... Звуки страданье ро­ждали, и гордость в страданье... Заветный, неведомый мир, возведенный из звуков, невесомый и плавный... Зыб­кая лестница, что волной колыхалась, качала, то вверх уносила, то вниз, и снова вверх и вверх, все выше — к властителю звуков... Играли оба, и дочь и отец, но по­рознь всегда, и кто-то из них лучше другого... И все же, что означали, чем они были, непонятные дивные звуки, яркие, нежные, обволакивали облаком, уплывали утрен­ним сном... В странном камине что-то горело с влажным шипеньем, пламя чуть грело, не полыхало, и, прижав­шись к кирпичной стене, согревался им Доменико; не­жаркое, мягкое пламя — счастье, чуть грустное счастье согревало душу Доменико!

А днем терпи, слушай бесконечное: «Не уноси стака­на с родника!» Все, все вокруг было сущим и все же не­настоящим, неинтересным, бесстыдно ярко освещенным. Эх, терпи все это до вечера... А пока что: «Пересохло в глотке, выпить бы шипучего...» И он шел с ними, и си­дели они, пили... Гоготал Джузеппе — трижды нака­занный, трижды побитый невзрачным Дино... Самодо­вольно щурился Цилио: «Да нет, прогулялись с ней просто...» «До последнего вздоха буду служить несрав­ненной истине и простейшими, яснейшими словами ве­щать бессмертную мудрость, — разглагольствовал Дуи­лио, такой, каким он был, и благоговейно внимала ему, прижав к груди кулаки, тетушка Ариадна. — А когда ум­ру, пусть на моей могиле поставят иву и тополь, топо­лем буду я, а ивой — обобщенный, абстрактный человек с поникшей головой; впрочем, нет, пусть наши праправ­нуки поставят множество ив, в центре один-един­ственный тополь — так будет подчеркнута моя стойкость, прочность и неизменность». Но тут Александро разом омрачал ему настроение, восклицая: «Привет, Дуилио, трижды ура! Давай запиши для потомков — хоть и му­ра! — свои бесценные мысли. И запомни, кстати: тополь не ставят, тополь сажают...» «Уму непостижимо, что пленило Кончетину в Кумео?» — дивился, завидев супру­гов, застегнувший ворот Винсенте, обращаясь к Цилио, а Кончетина ласково поглаживала жесткую щетину на голове избранника, словно первую нежную травку. «Лю­бишь меня, шалунишка?» — «Не любил бы, не брал бы за себя!» — спесиво пояснял Кумео.

По ночам у кирпичного домика отогревалась тоско­вавшая днем душа скитальца... Лилась непонятная речь неведомого инструмента, полная протяжных гласных и таинственных, возникавших в ночной чаще согласных... Снежные хлопья, снегопад и... снова вешний день... Зве­нящий поток.... Взмывшая птица, беспричинная радость, внезапная... И разом рушилось что-то!.. Жеребенок, бе­гущий с обрывком веревки на шее... На щедрый корм во­робьиная стайка летящая... И при этом — грусть, неизбыв­ная грусть; далек, недоступен звуков властитель, даже ликующий далек, непонятен, когда же тоскует, с чем срав­нить его — с древом бесплодным? С колодцем иссох­шим? С нераспаханным полем бескрайним?.. Эх, тоска земли незасеянной, брошенной, тоска, зацепившая со­шником душу скитальца... Чужестранник, прикованный цепью незримой, безгласный, по рукам и ногам туго свя­занный, но душа его все же свободная, вольная, болью теснимая... Как играли, о звуки, звуки...