— И только-то? — пренебрежительно спросил Риналь­до после некоторого молчания.

— Не поправилось? Между прочим, не мешает вдуматься.

— Да нет, история ничего себе, просто вранье.

— Вранье?.. С чего ты взял?

— По всему видать..

— А если покажу тебе одного из братьев? — победно сказал Александро.

— Не покажешь.

— Почему?

— Вранье это, неправда — вот почему.

— Вот он — смотри на меня! — Александро резко вы­прямился.

— Вы?! А какой из них?.. — изумился Доменико.

— Не угадаете?

— Э-э... старший.

— О-о, — обиделся Александро, приложил руку к сердцу,— чем я похож на убийцу? А, Доменико?

У нас всех есть свой город, но порою не ведаем это­го... Пробираемся неприметно, голову в плечи вобрав, шапку надвинув на лоб, не узнал бы кто нас... Розовые и голубые дома города нашего, Краса-города, чере­пичные крыши, пока еще мокрые, исходящие паром на солнце в пору таянья снега... Будоражащий воздух вне­запной весны, краса-горожане, слегка одурманенные веш­ним теплом, — даже чинный сеньор Джулио возбужден непривычно, даже юный безумец Уго прислонился к сте­не, солнцу щеку подставил, и Винсенте без причины рычал, и без дела слонялся верзила, совсем ошалев­ший Джузеппе, и осуждал его Александро: «Эх, тебя бы в деревню сейчас, пудовой мотыгой махать!..»

Замершие под солнцем деревья, с влажной ожившей корой... В тени за домами нерастаявший снег, закра­панный грязью, будто в веснушках... Наш город, взбудо­раженный, одурманенный первым вешним днем, и краса-горожане — так тяжко ступают по мощеным улицам, словно шагают по пашне... А в деревне в эту пору ото­щавшая скотина лизала деревья, и робко трусила куда-то бродячая собачка... Этот март, сумасбродный, будоража­щий, — начинались весенние игры, опасные, коварные...

Перед небольшим питейным заведением, прислонив­шись к дереву, стоял Доменико. Разглядывал прохо­жих — многих уже знал, — приветствовал: мужчинам дру­жески протягивал руку, женщинам кланялся, ловко щелкая каблуками. Он был голоден, но сесть за стол один не решался — есть в одиночестве было в Краса-го­роде верхом неприличия.

— Доменико, Тулио не видел?

— Нет.

— Увидишь, скажи, чтобы шел на площадь. Не забудь.

— Нет. — Доменико проводил человека глазами и отчего-то разволновался, сжал пальцы в кулак, глубоко вдохнул и с силой выдохнул — словно свечу загасил. Ба­шенные часы нежно прозвонили шесть раз.

Подошел Тулио, но Доменико невидяще скользнул по нему взглядом, проследил за прохожим, а когда тот скрылся за углом, вздрогнул; безлюдно было, но все равно в неясной тревоге пристыл глазами к углу улицы, от нестерпимого ожидания озноб пробрал. И она показа­лась. В длинном белом платье шла. Прямо держала го­лову и все же с какой-то опаской, чуть улыбалась задум­чиво и, казалось, боялась чего-то. Недоуменно смотрел он на девушку, испуганно настороженную в своей гордо­сти, но было в ней, хрупкой, неуловимо гордой, что-то беспомощное, что-то в ней отозвалось в нем болью в груди, и, взволнованный, смятенный, едва не пошел за ней следом, но опомнился — впервые видел ее... нет, нет, видел ее где-то... когда-то... К тому же Тулио тронул его за руку, но он не отрывал глаз от девушки, так явно белевшей на фоне серой стены. Перевел наконец дух...

— Кто такая?

— Эта? Одна тут... здешняя. Антонио не проходил?

— Проходил... Как звать?

— Ее? Анна-Мария. Где видел?

— Кого?

— Антонио. Ничего не передавал?

— Пусть, говорит, придет...

— Куда?

— На площадь... Господи, кто же она?..

— Один был?

— Нет, с кем-то... Не знаешь, где живет?

— Кто? Антонио?

— Да нет, она... — и произнес: — Анна... Мария.

— Вон, в той стороне... Дочь того... ну того, что хо­рошо играет.

— Замужем?

— Понравилась? — Глазевший по сторонам Тулио обернулся к Доменико. — Что, понравилась?

— Да.

— Очень?

— Очень, — вроде бы пошутил Доменико, но ему при­ятно было признаваться в том, что обычно скрывали... Но потом добавил: — Ты в своем уме? Просто от нечего делать.

— Нет, не замужем, говорят — лучше отца играет. Нравится она некоторым, а мне нет...

Какая там весна, и в помине ее не было, снова дохну­ло зимой. Доменико закутался в плащ, вышел из города. Тянуло горьковато-приторным запахом — жгли палые листья, — но в нем самом распускалось растение, порази­тельное, колючее, — кактус! Смеркалось, ото всех и всего скрывался скиталец, сдвинул шляпу на лоб, чтоб никто не узнал, — в чистом поле! — и при посвистах ветра, при шорохе каждом сильнее сжимал рукоять своей шпаги. Неприязненно, чуждо шуршали, ворошимые ветром, сто­га островерхие, смеркалось, и в призрачном, синем, по­луявном просторе расплывалась фигура скитальца. Осто­рожно шел, затаенно-безмолвно, и все же старался красивым казаться — гордился собой, статным, тонким, и тоже был напряжен весь — в нем радость звенела. За­дел стог плечом — испуганно вздрогнул, огляделся во­круг, устремил взгляд вперед и приметил вдали ветхий дом, невысокий, всего три ступеньки вели на крыльцо, на первой ступеньке лежала змея. Перешагнул Доменико, пнул бесстрашно массивную дверь и вступил в темноту; вынув шпагу из ножен и выставив руку, пробирался со страхом во тьме, заглушавшей шаги, и внезапно напря­женные пальцы уперлись в холодную гладкую твердь. С минуту недвижно стоял в темноте, боясь шевельнуть­ся, впитывал пальцами холод, а потом сине-красные пестрые стекла в оконце осветились неясно; желтый, блеклый, таинственный диск, подступивший к окошку снаружи, изливал синий свет, едва ощутимый, и вокруг Доменико всколыхнулся чуть воздух, слегка посветлел, и он различил пред собою колонну. Удивительное расте­ние, непривычно колючее — о, распустился в нем как­тус!—в величавом таинственном свете, непонятной за­хлестнутый радостью, обхватил рукой мраморный столб, обвил крепко другой, державшей шпагу, прижался ще­кой и, дрожа, повторил: «Анна-Мари-я-а-а... Анна-Мари-я-а-а».

— А-а...

— Давно?

— Что... давно..

— Как прошел.

— Кто...

— Антонио, кто ж еще!

— Да... Наверное... Нет, не знаю.

— Больше часа назад?

— Нет, меньше... — И снова тихо повторил про себя: «Анна-Мария... Анна-Мария... Анна Мария...»

Анна-Мария, на серну похожая...

Друг мой досужий... Не наскучил тебе? Что, напутал? Да, бывает со мной, пошучу вдруг бестактно, бездарно. Но как трудно себя удержать, так и тянет схватить тебя за руку, ощутить... Я всегда пред тобой, постоянно, сам же ведать не ведаю, кто ты... И решил вот увлечь тебя на прогулку по городу... Давай же пропустим стакан­чик — кто нас осудит, выпьем же, будешь сговорчивей!.. Давай-ка, мой дру-уг... Нет, давайте, сударь, выпьем сна­чала из этой вот чаши — чаши тишины, бесконечной, без­мерной... Пей... Пей-ка, дру-уг сла-а-ав-ный... Опять я дурачусь, чего я дурачусь... Пейте... Пропустим еще...

Давай-ка осушим одиночества чашу. Одиноки сейчас мы с тобой. И на «ты» обращаюсь к тебе, потому что один ты, один у меня, одинок, но, если угодно, могу сочетать эти «вы» и «ты» — вы изволь мне сказать, что желаете ты, ну а если не очень угодно... или, скажешь, не при­нято, так временами использую «мы», в нем мы оба — и «я», и «вы», вы даже двояко — «ты» и «вы»... Тишина ведь... Одиночество... Опьянеть бы слегка... Не шуми, друг, не будем кричать и шуметь, уговор?.. Нигде, ни­когда... Послушай, скажу я вам что-то... Выпьем еще... Захмелеем, наверно... закусывать нечем, и... Выпьем из чаши огромной, одиночества чаши... Не знаю, как ты, — я уже опьянел... Никто не хмелеет так быстро, как я... Что с того, что послушен язык, по лицу незаметно и не­плохо держусь на ногах... Пока еще. Послушай, дру­жище, что скажу, наклонись... У нас у всех есть свой го­род, но и сами не знаем об этом порой, и, если не выдашь, покажу вам свой город, прогуляюсь с тобой, как опустятся сумерки... Только — тсс... и на цыпочках, тихо, — о, тише, тише; но чего мы крадемся, пробираем­ся тихо, будто не в нашем мы городе?.. А может, вам не­когда? Неохота, быть может, неволить не стану... Но вы же... неспроста я позволил себе обозвать вас досужим... Согласны? Идете со мной? Прекрасно, но — тише, мы странные все же — не хотим, чтобы нас узнавали, узнава­ли бы чтоб... не хотим, хотим, чтоб не видели, а сами крадемся — нахальные, любопытные, спрятав голову в плечи...