С ребячьей поры была у Доменико эта игра — будто возвращался откуда-то.

Проскакав весь день верхом на палочке или прибежав с озера в нацепленной на мокрые волосы шапке, го­лодный шестилетний малыш набивал рот хлебом, пока хромой работник обмывал ему исцарапанные ноги свои­ми заскорузлыми руками, а вокруг все так странно пре­ображалось, и мальчик забывал про голод. Вечерело, темнело. Оцепенев, с полным ртом, изумленно вгляды­вался в ночь — селение примолкало, исчезали знакомые звуки, скала не походила больше на скалу и дерево — на дерево, а стог делался вовсе незнакомым, и в зыбком, призрачном свете луны мальчик долго всматривался в менявшиеся предметы — на неслыханную, немилосерд­ную измену походило все это. Засыпал он все-таки спо­койно, положив щеку на ладонь, а утром, чуть свет, в сонном дурмане озирал комнату и почему-то самодо­вольно радовался преданности вещей — привычно соб­ственным, привычно своим был день. А когда солнце поднималось выше, он бежал в лес, забирался на про­хладное дерево, и с его верхушки совсем другим предста­влялся мир; потом сбегал к озеру и прыгал с валуна в воду, плескался, пока не наскучит, а после в непонят­ной тоске валился на траву, сердце колотилось в непо­сильном томлении, и долго лежал он не шевелясь, будто умер. И снова вскакивал, вприпрыжку мчался к озеру, нырял, взбаламучивая воду; возвращался домой, еще чувствуя холодок на спине, подходил к привязанной у плетня овце, упрямо избегавшей его глаз, опять груст­нел, взгляд его падал на дерево с тонкой, прозрачной ко­рой, и, повеселев, он разом оказывался на его макушке, и две черешни с двуедиными черенками повисали на ушах, и в этих сладких прохладных сережках удовлетво­ренно озирал двор с высоты; спрыгнув с дерева, находил все вокруг неизменным и, успокоенный преданностью всего и вся вокруг, беспечно разгуливал по селению, но потом... смеркалось. И снова зловеще шевелились черные тени, и снова тишина, звонко раскалываемая сверчком... Чей-то незримый глаз, упрямый, глядящий в затылок, и звенящий холод по жилам. Прохлада посте­ли и тепло, разлитое по спине... Кто-то черный, большепалый, подступающий с вялой угрозой, неотвратимый, как рок, настырный соглядатай... И снова брызжущее светом солнце, прозрачное, сияющее утро, крестьяне с мотыгами, хромой работник с метлой... И в полдень грустно сидящий на лесной опушке шестилетний маль­чик, Доменико. А в один какой-нибудь полдень внезапно смеркалось, смутный свет и те же тени, таинственный стог, сверчок, потемневшая гора — и совсем другой До­менико, глаза расширены, настороженный, возбуж­денный, сумрачной тучей движется с опушки леса к селе­нию, будто возвращается домой, возвращается после долгой разлуки, шаг у него трудный, скованный и все же готов к бегству... Будто оборван и унижен, всеми остав­лен, окровавлен, будто возвращается, возвращается по­сле долгой разлуки и хватается за дверь, ноги подкаши­ваются, но он идет, все-таки идет...

С ребячьей поры была у Доменико эта игра — будто возвращался откуда-то.

— Сбегай к хромоногому... как его, окаянного, ну к этому коротышке...

— Знаю.

— Скажешь, чтоб двадцать баранов дал, — всему селе­нию, всем вам утробу набить, пропади вы пропадом... Ступай! А ты, тебе говорю, тебе, пригони вон тех бы­ков... Иди... Нет, постой... забываю что-то... Да не ты... Поди сюда, на точило, наточишь ножи, да так, чтоб, ровно месяц яркий, блестели в темноте.

— Ровно месяц?

— Чего разинул рот, иди, иди, наточи... Некогда мне с тобой пустословить... Эй, парень! Возьми большие кув­шины, натаскай воды с родника, чтоб рекой лилась... А ты разведи огонь во дворе — чтоб до неба полыхал.

— До неба?

— Укороти язык, разболтались что-то нынче, окаянные, — задарма наедитесь-напьетесь на свадьбе и еще ерепенитесь!.. А ты со своим выводком помой чашки-плошки, вытирай, пока свою рожу в них не уви­дишь... Парень, знаешь, где тряпки лежат? И полы вы­мой в комнатах, приду посмотрю, горе тебе, ежели пло­хо вымоешь... Вроде бы все... Не забыл ли чего... Поди ко мне, ты, да, да! Пошевелись, на, держи...

— Для чего?

— Для того! Держи нож, заколешь коров.

— Не могу я.

— Чего?!

— Не могу заколоть, — упрямо повторил хромой ра­ботник.

— Сможешь!

— Не смогу.

— Не можешь?! Кому ты говоришь, кому, пони­маешь?! Да ты знаешь, кто поручил мне это дело?!

— Кто?

— О-те-ец Гвегве — вот кто! Сам, самолично сказал: займись свадьбой, я касаться не буду.

— Сказал, чтоб я коров зарезал?

— Ишь чего захотел! Будет он столько говорить со мной.

— Не велел, значит, не буду резать.

— Ух ты, кривобокий, а лопать горазд!

— Чего я лопаю, мяса раза два в месяц, не то что ты!

— Погоди, научу тебя перечить! Где палка? — Бибо поискал глазами по земле, а подняв голову, про­сиял: — А, жених явился, чего нос повесил, парень?

— Я тебе покажу парня!..

— Парень ты, кто ж еще, женимый, пригожий... Поди отдохни, тебе отдохнуть надо бы, смотри ничего тяжело­го не поднимай, плут, не надорвись... Ой!.. — И прикрыл рукой щеку. — Чего ты, ну чего ты, хлопочу, кручусь, ста­раюсь ради тебя... и пошутить нельзя... А рука у тебя сильная, женишок, — залебезил Бибо, но оплеуха, видно, и вправду была крепкой. Пробурчал: — Что ты, негоже так...

— Помалкивай, а то узнаешь, гоже — негоже, — при­грозил Гвегве, наливаясь злобой. — Может, еще хочешь?

— Нет, нет, будет, пошутили разок, и будет, некогда нам шутить, дел невпроворот, а кто с ними управится, ежели не я, верно, Гвегве?

— Верно.

— Упустил я что-то... — Бибо приложил палец ко лбу, призадумался. — Да, как же я про хлеб забыл!.. Ладно, ступай растопи печь, охрометь тебе и на вторую ногу, хлеб-то испечь можешь?..

— Могу.

— Вот и ступай, хоть этим займись, разрази тебя гром! Хлеб-то хорошо умеешь есть, а? — И окликнул еще кого-то: — Эй ты, поди ко мне, окаянный, возьми ножи и...

— Он следил за мной, злорадно скалясь; остальные наблюдали сверху, одетые в черное, зловеще угрюмые. Безысходно замкнутый, безоружный, я хватался за кам­ни, но силы иссякали. Зря старался я вскарабкаться по гладкой отвесной стене, а он неумолимо приближался, медленно покачиваясь. Дым бил мне в лицо, выедал гла­за, на мне загорелась одежда, я рванул горящий клок и швырнул в них, злобно следивших за мной сверху, и не попал, понятно. А он надвигался, бездумный, уверенный в себе, и если бы даже я чудом избежал его ярости и поднялся по осклизлой стене, то все равно — их столь­ко подстерегало меня наверху, безмолвно сомкнувших беспощадный черный круг, я потерял всякую надежду и, вконец обессилев, отчаявшись, вжался в проклятую сте­ну... и, как, по-твоему, удалось бы мне спастись?

— Удалось бы.

— Как, каким образом? — оторопел Беглец. — Ты, верно, не слушал меня.

— Почему не слушал? Слушал.

— И говоришь — удалось бы?

— Да.

— Каким образом! Почему?

— Потому что тут вы сейчас.

Беглец умолк, пораженный, ушел в себя, потом встал, прошелся, сорвал с дерева листочек, машинально растер, повернулся к Доменико, взволнованный, что-то постиг­ший, переспросил:

— Потому что тут я сейчас?

— Да,— Доменико пожал плечами.

— Тут я сейчас... — тихо повторил Беглец и обвел взглядом небо, лес, селение, благодарно посмотрел на Доменико. Доменико смутился. Вдали ясно виднелся их дом, во дворе суетились люди, на склоне за домом пас­лись коровы, еще дальше, на холме, возвышалась баш­ня; в небе, распластав крылья, парил ястреб, обводя над селением невидимый круг.

— Я, кажется, уразумел, Доменико, — возбужденно проговорил Беглец. — Я, кажется, понял что-то... И это ты, ты дал мне понять...

— Что дал понять?

— Мне надо еще подумать, Доменико, припомнить кое-что, разобраться... И тогда расскажу тебе все... — Уронив руки, сгорбив плечи, Беглец прижимался лбом к стволу. — Поразмыслю сначала...