— Что?..

— Куда тот убор дели?

— А-а... Убор... Женщине одной подарил.

— Женщине?.. Красивая была?

— Так себе... ничего, — пробормотал Беглец. — Да, я стал масаи, первым белым масаи!

День удлинился, потеплело.

Отзимовавшей земле полосовали грудь сохой, взрых­ляли, и она исходила густым паром, крестьяне в поле порасстегивали рубахи. Хромой работник, переваливаясь с боку на бок, шел по борозде, горстями разбрасывая зерно, — далеко было еще до осени, но начиналась она сейчас. Крепкие, как камешки, черешенки и вишенки упорно светлели, за ворсистыми листьями инжира про­бивались крохотные ягодки, вдоль изгородей готовились заалеть цветами гранатовые деревья... Шел дождь, теплые капли падали на крестьян, серые линялые рубахи липли к спинам, и все укрывались под деревьями, иные опускались на проступавшие из земли корни, пережидая дождь. Земля вбирала влагу, размокала, потом мерный гул дождя нисходил до шороха отдельных капель, свет­лело, проглядывало солнце; крестьяне, завернув шта­нины, тяжело ступая, шли на свои поля, и широкие следы их недолговечным клеймом вдавливались в раз­мокшую почву; солнце палило, густо тяжелел и без того дурманный воздух, из земли выбивалась низкая травка, и лоснилась вытянутая шея исхудалой скотины. В синих сумерках возвращались домой усталые голодные кресть­яне, крошили в похлебку черствый хлеб и хлебом же под­чищали дно выцветших глиняных мисок, и снова лил дождь, стучал по крышам мокрыми пальцами, забира­лись под лестницы собаки, листья грузнели, на проселках мигали лужи, лил дождь... Вздулась река, пожелтело, взмутившись, озеро, проскользнул сквозь облако луч и сначала зарезвился на поверхности, а набрав силу, упорно пробился ко дну, и тогда мальчишка, обнажав­ший в смехе все свои зубы, первым кинулся искупаться, выскочил из воды посиневший, дрожащий и, обхватив грудь руками, смущенно улыбнулся удивленному прохо­жему... Настала весна, прилетели ласточки... Вечером труженик, присев отдохнуть под дерево, припав головой к шероховатой коре, никак не мог встать, клонило ко сну, но он оцепенело, бездумно смотрел на полную луну, таившуюся в мерцавших листьях, а лежавший у его ног здоровенный пес с тоской и страхом поглядывал на хо­зяина. На рассвете все еще было колюче, студено, люди ежились, выходя во двор...

Беглец просыпался чуть свет и смущенно ждал, пока все уйдут в поле, тогда он шел к лесу, по дороге остана­вливался возле какого-нибудь дерева, гладил ствол, са­мая прохладная кора была у черешни, уже напитавшей плоды сладостью. Следом поспела и вишня. Солнце ка­лило, земля высыхала, проселочная дорога запылила; ре­бятишки день-деньской плескались в озере, весна накали­лась и обратилась в лето, налились соком абрикосы и сливы, земля затвердела, и мотыга с трудом одолевала ее: почве недоставало благодатной влаги, дождя, на фруктовых деревьях там и сям пожухли листья, а на хол­мах вольно буйствовали сорняки, один лишь папоротник пожелтел... Жара донимала уже с восхода, с утра нечем было дышать, и в полдень Гвегве, прячась в короткой тени, угрюмо смотрел на знойное марево вокруг и, оша­левший, злобно кривился, приставив к губам кувшин с водой, — тьфу, нагрелась... Беглец следовал за петляв­шей рекой, вспугнутые лягушки вытягивались на миг в воздухе и шлепались в воду, Беглец находил Доменико где-нибудь на опушке и, заводя разговор, смеялся: «Раз­ве это жара, знал бы ты, какая жара там, у масаи...» Но жара была... Истрескалась жаждущая земля, испещрилась рубцами, воды жаждало даже само солнце — во все щели и трещинки запускало лучи, вытягивая последние капли влаги... Отец трудился бок о бок с крестьянами, мотыги не справлялись больше с землей, их сменили за­ступы, но потом и заступы не пробивали закаменевшую землю. «Погибнем, если так пойдет и дальше, — говорил Бибо. — Надо что-то делать». И крестьяне вынесли из до­мов всю глиняную посуду, расставили на солнцепеке — вымолить у неба дождь. А когда это не помогло, прибе­гли к неслыханному средству, подобного даже Беглецу не доводилось видеть.

— А девушку-то зачем усадили на горке под солн­цем? — дивился он.

— Не знаю, так принято, — отвечал Доменико. — Го­ворят, солнце захочет остановиться, как увидит красивую голую девушку, не сможет и скроется от нее за тучами, а из туч — кто не знает — дождь льет... Вот и усадили ее нагишом на горке...

— Чудно!..

Но отец не позволил девушке сидеть там, велел идти домой и смазать обгоревшие плечи белком; девушка сто­нала от боли, а туч все не было, не появились они и тог­да, когда на солнце выставили деревянного божка, чтобы ниспослал дождь, хотели расшевелить его, разжалобить. Отец только усмехнулся и, утирая тылом ладони пот со лба, оглянул поле — еще немного, и все погибнет, дождь был нужен, дождь... А деревянный божок сам рассохся, валяясь на солнце. И закинули его, никчемного, подаль­ше. Крестьяне отчаялись, лишились покоя, обливали го­лову водой, спасаясь от зноя, мечтали о ветерке... А ве­тер подул в тот самый момент, когда на небе скопились облака, и умчал их прочь. Перед сном люди безнадежно оглядели звездное небо, улеглись, а под утро услышали в полусне тихий гул: со двора тянуло свежестью; натяну­ли одеяла и разом осознали — идет дождь!

Шел дождь, под крупными каплями содрогались омы­тые листья, расслякотилась иссохшая земля, отяжелела кукуруза в поле, и только в глубокой пещере за селением было сухо, и туда отправились крестьяне, неся с собой кувшин вина, хлеб, завернутые в широкие листья сыр и соленья, расселись на земле, разложили снедь, напол­нили чаши, во главе застолья был Бибо. Бибо шутил, крестьяне сдержанно улыбались. Когда немного захмеле­ли, все примолкли, и тогда трое, переглянувшись, подня­лись и стали у гладкой глухой стены, склонили головы друг к другу, запели, смущаясь, нерешительно, потом го­лоса расправились и один затянул: «Со-ко-ол был у мееня-я-я лю-ю-би-имый...» Остальные крестьяне слушали, безмерно благодарные певцам, и старались не смущать взглядами; сидели, уставясь в полные чаши, а те трое у стены распелись, и под сводом пещеры мощно гудела песня; певцы волновались, наконец двое успокоились, пе­ли самозабвенно, а у третьего все еще дрожала рука со случайным куском хлеба. Первый глубоко вздохнул и го­рестно покачал головой: «У-би-ли мое-го соко-ла-а!»; двое других скорбно и сурово подхватили: «У-би-ли мое­го со-ко-ла-а, у-би-ли-и мое-го со-ко-ла-а, э-э-э...» «Славно спели, славно! —вскричал Бибо и поднял ча­шу,—За нас, выпьем за...»

Земля обрела силы, задышала и, всемогущая, поила уцепившиеся за ее грудь корни, а лежавший ничком Бег­лец поднял голову, и ему показалось, будто исполин­ские деревья плывут в воздухе и несут землю, закогтив ее корнями, но он знал, прекрасно знал, что это не так, и в смятении уронил голову: что же это все-таки — зем­ля?.. Пустынная, обширная, а бывает, и в горсть зажа­тая... низвергнутая в пропасть и вознесенная на вер­шины, бескрайняя, бездонная, порождавшая и лозу, и сорняк, благодатная, все сносящая и истерзанная, ис­топтанная, но непопранная, неосквернимая, верная и ми­лосердная, чем же все-таки была земля сейчас, на пороге осени, не видимая под нивой, травой, папоротником и безымянными цветами, но ведь и эти сочные, нежно-ворсистые персики, и алые в трещинах гранаты, и упру­гие виноградинки в тугих гроздьях были землей, пре­ображенной землей!

А Бибо беззаботно расхаживал по селению, говоря: «Еще немного — и наступит осень...»

Умело брошенный камень трижды отлетел от воды, и там, где мелькнул напоследок, широкими кругами разошлась волна.

— Молодчина! — одобрил Беглец. — Попробую-ка я.

— Плоский нужен камешек, вот этот хорош.

— Посмотрим...

Беглец запустил камешек — он канул в воду.

— Не так! — Доменико изогнулся. — Во как надо...

Камешек пронесся, пять раз отскочив от воды.