— И долго вы там жили?

Однажды на остров обрушился страшный ураган; по­мнит, что не успел добежать до своего дерева, припал к другому, а когда, открыв глаза, увидел над собой ухо­дящие в небо канаты и заросшие, волосатые, глумливо искаженные лица — ошалел; привстал — вокруг по-прежнему синела вода, сверкала на солнце синева, на синем небе белели сиявшие облака, и в сине-белом обрамлении резал глаз черный флаг.

— А кто они были?

Беглец так и не узнал, кто были пираты, — не пони­мал их языка. Потом за их кораблем погнался другой, и он спрыгнул в воду.

— Почему?

Очень скверно обходились с ним, мерзкие были люди, страшные.

— А что такое корабль?

— Корабль? Не знаешь?!

— Нет, — смутился Доменико.

— Чего тогда заставлял рассказывать, — усмехнулся Беглец. — Корабль вроде большого деревянного дома, по морю плавает.

— А море что такое?

— И моря не знаешь? Море — это много, очень много воды.

— А-а...

— Эх, Доменико, Доменико, — Беглец пристально по­смотрел на Доменико, — счастливый ты...

— Почему?

— Потому что... так лучше.

— Как так?

— Не знать ни моря, ни корабля, вот как. У тебя и врагов, верно, нет?

— А почему должны быть? Что я, плохой человек?..

— Э-эх... — Беглец от души рассмеялся и, склонив го­лову на сторону, повторил: — Эх, счастливый ты, Доме­нико...

В вечернюю пору к отцу пришли два человека. Худо­щавый веснушчатый парень несмело постучался и приник щекой к прохладной двери, заморгал, напряженно вслу­шиваясь.

— Войдите, — отозвался спокойный голос. — Входите, дверь не заперта.

Веснушчатый глянул на спутника, и они робко пере­ступили порог.

Отец стоял возле горящего камина, о его спину и го­лову терлись блики огня. Конопатый затенил глаза, а другой, сумрачный, помрачнел еще больше.

— Что привело тебя, Нанду?

Хмуро опустил голову Нанду, теребя в руках шапку. Наконец решился ответить, но передумал...

— Пускай он говорит сначала.

— А чего мне говорить, — парень развел руками. — Ничего такого и не было, сошел я в лощину, к роднику, а там его жена, как ее... ну... воду набирает. Взял и под­собил ей кувшин на плечо поднять, а он в кустах прятал­ся, подглядывал, думал, будто я, ну... как это говорит­ся... что мы с его женой... будто промеж нас...

— Почему ты так думал, Нанду?

— Так оно и есть, — разволновался тот. — Не умею сказать... а так оно, так...

— Почем он знает, ну, почем?

— Откуда тебе известно, Нанду?

— Так смеялся... таким смехом, ну...

— Смех смеху рознь, да?

— Вот, вот, смотря какой смех...

— Смех он и есть смех, — не сдавался конопатый. — Засмеялся разок, что с того...

— Подойди ближе, Реса.

Веснушчатый ступил шага два, в полумраке взгляд его был беззастенчив, но отец посветил на него лучиной, и он смешался, потупился. И хотя вид у него был вино­ватый, пальцы неприметно для отца беззаботно выстуки­вали что-то по поясу.

— В пасмурный день родился ты, Реса, душный, знойный. Лежал завернутый в тряпье, хилый, синюшный, и никто бы не сказал — суждено ли тебе выжить, плакать и то не хватало силенок. Шло время. Я следил за тобой. Мальчишкой — мучил животных, бездушным рос, черес­чур озорным, одно держал на уме: что бы выкинуть, ко­го бы, одурачить. Потом пушок над губой пробился, ты к свирели приохотился, и, надо признать, никто не играл искусней тебя, никто не припевал лучше, да и на язык был боек, складно, ладно говорил, а иной женщине ниче­го больше и не надо, верно, Реса? Не часто доводилось мне тебя видеть — когда я в поле уходил, ты еще в слад­ких снах витал; когда возвращался, ты на лесной поляне голову кому-нибудь кружил, побасенками и прибауточками завлекал. А если и сталкивался вдруг со мной, отво­дил глаза, будто не замечал...

Отец говорил, вытянув руку, крепко зажав лучину: блеклый свет лился на лицо веснушчатого.

— Не раз увиливал ты от смерти, не раз ускользал от кары — это-то хотя бы помнишь? С кинжалом гнались за тобой, не настигли, стрелу пустили вдогонку — не срази­ли. О скольких твоих проступках так и не узнали, сошло с рук — жив остался. А недавно, помнишь, я помешал те­бе выпить из зеленой чаши на свадьбе у соседа, не дал погибнуть...

— Ух... — облегченно выдохнул веснушчатый.

Отец отвел лучину. Все трое молчали.

Пальцы веснушчатого снова тихонечко забарабанили по поясу, а у спутника его от ярости пальцы впились в ладонь.

Отец опустился на треногу у камина.

— Ладно, Реса, спой нам что-нибудь, сыграй.

— Что сыграть? — встрепенулся веснушчатый и, запу­стив руку за пазуху, выудил свирель. — Чуть не потерял ее, у родника оставил, еле отыскал. Что спеть?

— Что хочешь. Что охота, то и пой. Веснушчатый поднес свирель ко рту. Полуприкрыв веки, растянув губы, легко, упоенно за­двигал пальцами по свирели. Потом опустил ее и запел, постукивая в такт по бедру:

И снова подул в свирель, перебирая плечами и припевая:

И, развеселясь, опять припал губами к свирели. Настойчив был взгляд отца, но Реса разошелся, без­застенчиво, игриво запел:

И, распаленный, возбужденный, прикусил губу.

У отца вздулись, заходили желваки, но он сидел спи­ной к огню, и лицо скрыто было полутьмой, а веснуш­чатый, опустив веки, слегка приплясывал и даже при­седал.

Нанду угрюмо смотрел в пол, из ладоней его сочи­лась кровь, но от грохота рухнувшего на пол тела вздрогнул, глянул на певца, на пожелтевшее лицо в зе­леных пятнах, испуганно воскликнул:

— Что случилось, что?!

Отец сидел так же прямо, спокойный, задумчивый.

— Что случилось? — повторил Нанду, вскричал: — Я ничего... Я ни при чем!

— Да, ты ни при чем, — молвил отец. — Возьми лучи­ну, вглядись...

Нанду схватил лучину, осветил лицо упавшего. От губы по подбородку тоненько змеилась кровь и извива­лось в ней что-то. Затенив пламя рукой, вгляделся по­пристальней и отпрянул к стене.

— Ииркола чи!

— Ииркола чи... — тихо подтвердил отец.

Растянувшийся на полу Реса казался еще длинней.

— Откуда взялась тут?.. Как попала к нему?.. Прямо в губу укусила.

— Видно, в свирель заползла... Сам сказал — у родни­ка ее позабыл, еле нашел...