Медленно спустился Мануэло, из рук в руки переда­вали его палачи, и коснулся наконец земли ногами — пальцами с вырванными ногтями... и зашатался, но и на этот раз устоял, расставил ноги, расправил плечи.

— Где ход?.. — великий маршал сгорал от нетерпе­ния. — Уйму денег получишь, если...

— А теперь можешь вырвать и второй глаз, — ликуя, оборвал его Мануэло, вскинул голову. — Я все запомнил.

Мануэло Коста был первым из пяти избранных, став­ший великим канудосцем.

Старый Сантос и Доменико с утра месили глину на берегу реки. Приятна была холодившая ладони податли­вая глина, манило прозрачное синее канудосское не­бо — и жаждавший чистого, настоящего воздуха скиталец то и дело откидывал голову, широко распахнув глаза; казалось, само небо вдыхал, вбирал в себя, а небо что — сияло лилово... Когда солнце допекало, Доменико не раздеваясь входил по пояс в щедрую реку, от резкого хо­лода захватывало дух, он замирал, привыкая к студеным струям, но вода постепенно желанно теплела, и тело стремилось к полной воле; он озорно нырял в мягкие волны, и взблескивали на солнце шальные брызги, пле­скался и плыл по течению Доменико; всего лишенного, во всем ограниченного в Каморе, себе самому омерзев­ший, здесь, в ласковой реке у белоглинного города, его тянуло повеселиться, понасладиться... Старый Сантос си­дел к реке спиной, нещадно мял глину и думал, думал, какой страшной смерти предать Масимо, в каких страшных муках прикончить, и угрюмо щетинились над его глазами белые брови... Довольный выходил из реки Доменико, освеженный, блаженно сушился он на солнце, и речная вода испарялась — сначала легко, прозрачно, потом окутывала облачком, — знойным был воздух. И, еще влажный, в светлых каплях, ходил по Канудосу — нравилось смотреть на канудосцев, на спокойные, пра­ведные лица; встречаясь глазами, люди радовались друг другу, смущенно улыбаясь... Нравилось Доменико выхо­дить на заре из своего белоглинного дома, идти по ули­цам, здороваться с согражданами, все восхищало здесь — совсем иной была вода, иной имела вкус, другим совсем воздухом дышал здесь скиталец, по иной земле ступал он, счастливый, и в иные смотрел глаза — легко, свободно — и, к своему удивлению, полюбил человека, человека вообще. Всех любил он в этом городе, каждо­го — старого, малого, женщину, мужчину; и раздиралась чем-то душа — о кактус! — в самую сердцевину души пу­стило корни колючее растение любви... Всего четыре дня у него было полных любви... Первое время растерянно приглядывался ко всем и ко всему, потом наступили эти дни, поразительные, возвышавшие душу, всего четыре было таких дня, однако были прекрасней целой жизни иной... Но странно, смущался он этой любви и таил в се­бе. Проработав день, Доменико прятал за пазуху комок глины — вор безгрешный — и, притворно беспечно сунув руки в карманы и тихо мурлыча, пускался к роще, уеди­нялся под раскидистым деревом и неумелой, неискусной рукой, толкаемый непонятной силой, лепил человека. Не­лепым, головастым получалось создание, он прочерчивал ему палочкой рот, обозначал глаза, приделывал нос, ру­ки, ноги и, внезапно очнувшись, вернувшись в реаль­ность из туманного мира, удрученно взирал на свое бес­помощное творение — о как далеко ему было до настоя­щего человека, так любимого им, живого, настоящего!.. И хотя неуемно было желание обогатить этот мир ка­ким-то новым творением, пустить в этот обширный мир, утвердить в нем новое, никому, даже ему, еще не ведо­мое создание, одухотворенное, многогранное, порожден­ное им, его беспокойным пытливым умом, его не­устанными руками, — только желания, только упорства было мало, не справлялся он явно... Нужны были знания какие-то, дар был нужен какой-то, и, рассохшийся, рас­топыривши руки, жалко валялся на земле человек-голо­вастик. И все же не расставался с ним Доменико, уносил в свое прохладное жилье и прятал в уголке. Эта жажда чего-то, это необоримое желание испытать что-то особое не давали уснуть, и на четвертый день, проворочавшись всю ночь в постели — чего-то хотелось, что-то на что-то толкало! — не выдержал в четырех стенах, тихо пошел к реке по щедро облитой лунным светом тропинке. Под­нялся по пологому склону вверх вдоль реки, долго шел и не увидел Канудоса, когда обернулся. Разделся и, под­няв над головой одежду, переплыл реку. Зябко ежась, дрожа, вышел на берег, но неукротимо потянуло к игре ребячьей поры — в «будто», и, едва обсохнув, оделся, по­валился на землю и, обессилевший будто, медленно встал, добрел до воды, нарочно шатаясь — что его заста­вляло! — одетым вошел в реку... К Канудосу плыл Доме­нико, и лениво несла его отяжелевшая вода, изнуренного, будто не имевшего сил, не открывал он глаз — будто не мог, поднимал иногда погруженное в волны лицо и, завидев в пепельной дымке спавший еще Канудос, приобо­дрялся будто, — нет, не будто, а вправду — дивный был город... И снова воображал себя измотанным, измож­денным, вот прибило его к берегу, выползает по глине, с трудом возвращается будто после долгой разлуки... Вот и дом наконец — тот, желанный, замеревший в блек­лом свете луны, безмолвный, ожидающий... Как ждут его там! И не знают, что он, Доменико, возвратился до­мой... Приподнялся, так не хотелось умирать возле до­ма, уперся в глину — скользили мокрые руки, попытался встать, только бы встать, поднять непосильное тело... И умирает он будто, испускает немощно дух... Но нет, истерзавшись, измучась, все-таки встает, вот... шатает его, напрягает последние силы, чтоб не упасть, и распря­мился так стремительно, словно подпрыгнуть хотел, — у большого темного дерева стоял Зе Морейра; скрестивши руки, пристально смотрел на Доменико — узнал его.

Доменико вспыхнул, потупился, машинально соскреб глину с ладоней, сконфуженно двинулся к дому — тихо лег, пристыженный, с головой укрылся сеном. А Зе Мо­рейра все стоял неподвижно у дерева, удивленный слегка чудачеством скитальца, но не до него ему было, свое го­ре снедало...

— Полагаешь, так будет лучше? — усомнился великий маршал.

— Да, так точно, мне кажется, грандиссимохалле, — угодливо улыбнулся великий мастер кисти Грег Рикио. — По-моему, уши следует оставить на месте, поскольку ли­цо ограничено ими, а само лицо мы переделаем, улуч­шим — в смысле ракурса — и добьемся исключительной впечатляемости; из одной глазницы у нас будет торчать, например, средний палец руки, грандиссимохалле, а в другую воткнем большой палец ноги, что внесет изы­сканную диспропорцию, а ненарушенная боковая про­порция, в данном случае в виде ушей, еще более подчерк­нет несуразность лица. Было б желательно отрезать, изъять и губы — оскаленные зубы, естественно, произве­дут желаемый эффект, грандиссимохалле, поскольку вы­зовут определенную ассоциацию.

«Талантлив, мерзавец», — мелькнуло у маршала Бе­танкура.

— Прошу простить, но позвольте высказать еще одно соображение, если разрешите... Можно?

— Валяй.

— Зря отрубили голову до конца; повиснув на коже, она производила б неизгладимое впечатление, это можно исправить, правда; пришить ее в одном месте, а если со­благоволите, густо обмотаем кишками и прикрепим к торсу, поистине будет потрясающе, великолепно, гран­диссимохалле.

— Согласен.

Не выносил вида трупа Грег Рикио — чувствителен был, экспериментировал на манекене.

— И еще одно, грандиссимохалле. Мне представляет­ся, что через проклятую каатингу труп надо перебросить в мешке, иначе издали увидят исковерканное тело и свы­кнутся с его видом, пока дойдут и подберут — пропадет элемент внезапности, а это плохо, — раболепно рассу­ждал Грег Рикио, склонившись над манекеном, с двумя делами управлялся одновременно — высокоодаренным считался. — А если в мешке будет, ошалеют от неожидан­ности, когда развяжут, и мы добьемся поставленной це­ли. И эту линию следовало бы видоизменить... Вот так... И там, и еще вот тут...

Разогнул Грег Рикио занемевшую спину — передох­нуть; весьма удовлетворенный, безмерно довольный со­бой, окинул взглядом проделанную работу: