Доменико метался между инструментами.

Нет, за Артуро накажут родичи... А что, если ночного стража?..

В смятении разглядывал Доменико инструменты.

Прирезать Тулио?.. Нет, нельзя, любимец всего горо­да. Крался по улице, согретый холодком ножа, Уго, крался на цыпочках и долго потягивал воздух, раздув ноздри. Может, Цилио? Нет, у него дружки, не спустят, укокошат. Подстеречь Леопольдино... Но он очень осто­рожный, и не увидишь ночью, как он скорчится, как по­льется кровь... Хорошо бы Терезу — красивая, и в ее кри­ке будет особый смак... Но она и кричать не станет, ловкая, смелая, отнимет нож. А Сервилио? Страшно, с Каморой связан, сам проткнет ножом... А если старика какого-нибудь?..

И заползла в свирель, забытую у родника в траве, крохотная змея ииркола чи. Затаилась, свернулась, под­вернула под голову тонюсенький хвостик и повела своим взглядом змеиным по отверстию... Но виновен был Реса...

Уго оставил людную улицу, выбрал тихую, тесную, стал за углом, притаился и, выжидая, боялся дохнуть, но сердце так громко стучало...

Через три улицы с корзинкой в руках шла в его сто­рону Анна-Мария. Изумленно, испуганно, радостно слу­шала новый, дотоле не слышанный звук — под сердцем ее билось сердце ребенка.

Реса, найдя свирель, спрятал за пазухой и пустился домой, напевая беспечно. Рубаха на нем была плотной, и змея, затаившись, своей дожидалась минуты... Но ви­новен был Реса...

Здесь же припал к стене Уго, безумец, прижимал к груди острый нож, он слышал — приближались шаги... Напрасно касался струн Доменико; к его удивлению, ни одна не звучала, какую б ни тронул — не отзыва­лась...

Шла по улице Анна-Мария, властителю звуков вели­кому равная — у себя, в своей комнате, но здесь — беспо­мощно слабая, боязливо пугливая, и еще этот стук со­кровенный под сердцем... За углом, не смея дохнуть, поджидал ее Уго, и запах крови был уже в воздухе, при­торный, терпкий... Реса пел, а потом приложился к сви­рели губами, и змея распрямилась, возбуждаясь лениво, оперлась о запевшее дерево хвостиком, изогнулась слег­ка, вытянув тельце. «Крепость выросла на горе, выросла в понедельный день, опоясалась она стеной, укрылась небом-шапкою, хе-хе-хе-е...» — беспечно пел Реса... Но ви­новен был Реса. По улочке шла уже Анна-Мария, а До­менико в комнате, дома, тщетно щипал беззвучные струны... И трепыхались наивные мошки — жертвы хищных растений... «Ги-ир нугалам, урмах нугалам».. «Мне б такую обнять белотелую, и коснуться губами гру­ди, хе-е-е...» — пропел Реса и снова припал к свирели гу­бами, но виновен был Реса, виновен был и Предводи­тель; терзаемый совестью, забыв о любимом дожде, он метался в шатре, и метался скиталец среди инструмен­тов: почему не звучат, почему он не слышит их звона, не оглох ли? И в отчаянье топнул ногой — стук раздался от­четливый, жертв своих дожидались болотные хищницы, растения-хищники, и дрожал, притаясь за углом, Уго, бе­зумец, охваченный дрожью от звука шагов насторо­женных, окрепли, почуяли кровь — его глаз обитатели, исступленно забились вялые рыбки. Доменико ж так рва­нул струну, так неистово оборвал ее! Зазвенела струна обреченно, выдавая его, обличая, и тогда он расслы­шал... И кинулся прочь, выбежал из дому, а чуть в сто­роне юный безумец лицом к лицу с жертвой набирался сил из испуганных глаз беспомощной женщины-серны, и свалился у ног отца Реса, но виновен был Реса. «Когда не было змеи и не было скорпиона...» — вопил на своем языке исполин, и молила о жалости Анна-Мария взгля­дом прекрасных, косо прорезанных глаз, но мольба под­стегнула юного Уго, безумца, — вскинул руку с ножом и вспомнил — «под лопатку, со спины ближе к сердцу», обошел ее, а Анна-Мария, с ребенком под сердцем, оце­пенела, не шевельнулась, обронила корзину — нет, не от­водите глаз, знаю, вам трудно, да, очень тяжко, но мы, я и вы, бродяги незримые и негодники, по словам краса-горожан, мы же знаем все, знаем, как Уго втянул глубо­ко терпко-приторный воздух, вскинул руку с ножом, юный безумец, и как сильно всадил под лопатку в роще найденный нож... Настоящий... И опрометью кинулся прочь, ошалело, то и дело глядя назад и не видя, что впе­реди, налетел на кого-то, повернул злобно голову и дрог­нул — перед ним стоял Доменико... Оба замерли, изу­мленно смотря друг на друга, а за углом испустила дух Анна-Мария.

Уго в диком страхе рванулся с места, и Доменико, подумав: «Почему он меня избегает?» — тоже понесся дальше, но только в сторону Анны-Марии, и когда нале­тел на нее, упавшую ниц, и когда повернул к себе самую звучную умолкшую струну, оцепенел, потрясенный: была совсем чужой, другому преданной...

Вы еще здесь? Опечалены... Знали бы, мне каково... И все же давайте обойдем Краса-город — скоро покинем его, пойдем за несчастным скитальцем... На опушке лес­ной холмик, цветами осыпанный... Доменико — ничком на постели, люди — торчком у стены, в доброте и в со­чувствии невольно виновные, — в скорби тянешься к оди­ночеству. Соболезнуя, опускали на плечо ему руку, а он еще глубже зарывался в подушку лицом... Дальний запах волос Анны-Марии, скошенной... Анна-Мария в земле... Что ей там нужно... Перед глазами зримо, мучительно живо все, что случилось... Случилось! Погрузился в ту­ман, навалилась страшная тяжесть, чьи-то руки и голоса: «Ах, какое несчастье!», «Бедная женщина...» Горы цве­тов, их запах, душивший волосы Анны-Марии, и снова чьи-то «ах», чьи-то «эх», искренне переживали краса-го­рожане, ненадолго возвышенные горем... Повалясь на постель, скорбел Доменико. Кому было знать, как он любил и страдал... И хотя ему ни разу не пришло в го­лову покончить с собой — из деревни был все же, а в де­ревне стойки, выносливы в горе и скорби, — мечтал уме­реть, быть убитым чужою рукой...

И решил отправиться в город бандитов — в Камору...

Артуро принес умыться, у ворот поджидало ландо, оставалось сходить в рощу, к срубленному дереву... Ждал вечера, никого не хотел, никого не мог видеть. Не для себя хотел денег, просто знал — из-за драхм его бы­стро прикончат... И все равно выходило, что для себя хо­тел... Опустились наконец сумерки, и тут заявился Алек­сандро — еще один безумный!.. О, взорвался скиталец:

— Некогда мне!

— Слушай, Доменико, — Александро подошел совсем близко. — Я сберег тебе целый час, удели же мне пять минут.

— Какой еще час...

— Вот тебе твои драхмы.

— Вы... знали?

— Разумеется.

— И не взяли?

— Не будь ты в трауре, влепил бы пощечину, — рас­сердился Александро. — По-всякому меня оскорбляли, но так!.. Никто не смел, никогда! Слушай внимательно. Я оставил в роще тысячу драхм, они тебе непременно понадобятся, но позже. Когда останешься без этих — здесь почти четыре тысячи восемьсот. Не огорчайся из-за того, что мне известны твои тайны, — ведь я наблюдаю за вами всеми... Я знаю, что ты хочешь ехать в Камору, и догадываюсь — зачем.

— Вы... — Доменико смутился. — Вы... Значит, вы не сумасшедший?

— Ты что, с ума сошел? — улыбнулся Александро. — Нет, конечно, просто умные иной раз представляются людям безумными. То, что я умный, — в этом нет моей заслуги — родился таким, и поэтому не считай меня ба­хвалом... Но перейдем к делу. У меня есть брат, возмож­но, помнишь, рассказывал я о нем — об одиннадцатилет­нем убийце. Он средних лет, но возраста его не определишь — есть такие люди... Мы с братом служим одному делу — кактусу, помнишь о нем?.. Но если я по­рой каркаю, издеваюсь — так потому, что в этом городе не­обходимо, — то он, он скрывается под чужой личиной, и как! Извини, Доменико, не смогу назвать его... Но знай, он будет твоим незримым хранителем и уже знает, что ты едешь в Камору. В Краса-городе только двое имеют тайную связь с Каморой — я и Дуилио, но у него связь преступная, грязная... Понимаешь, что значит пре­ступная связь?

— Понимаю.

— Не пытайся дознаться, кто мой брат, не утруждай себя зря, не угадаешь, кого угодно заподозришь, может, даже самого «великого», с позволения сказать, маршала Бетанкура, но только не его самого, а возможно, и вооб­ще не доведется тебе познакомиться с ним. Со всякого рода подлецами, мерзавцами, подонками столкнешься, но, надеюсь, минуешь гибель... и, надеюсь, увидишь пре­красный город Канудос.