«Где я?»

Он был в комнате Артуро.

В комнате Артуро был он.

Нежась на широкой постели, лишь теперь почувство­вал чуждую, непривычную мягкость пружинной кровати. Потянулся блаженно и вспомнил, сунул руку под подуш­ку — все десять драхм лежали на месте. Прощупал кар­маны брюк — нашел и ту одну драхму. Успокоился и снова натянул одеяло на плечи. Обвел взглядом комна­ту — на потолке темнело расплывшееся пятно. Доменико долго разглядывал его, и само собой проступило знако­мое лицо — ясно обозначились глаза, нос, борода... и губы могли быть такими вот, поджатыми.

Встать не решался, спали, вероятно, еще хозяева, не доносилось ни звука. Но и лежать дольше стало невмо­готу.

Оглядел незнакомые вещи. В Высоком селении не до­водилось видеть ни подобных стульев, ни такого стола, ни такой изящной серебряной чаши... Нет, не мог больше лежать, встал, босой прошел к двери, чутко прислушал­ся, посмотрел в замочную скважину — за дверью выжи­дательно стоял Артуро.

Доменико кашлянул.

— Проснулись, сеньор?

Доменико одним махом очутился в кровати.

— Да, давно уже...

— А я на цыпочках хожу, боюсь потревожить, — весе­ло сказал Артуро, распахивая дверь. — Как спалось, сень­ор? Прекрасно? Завтрак подать в постель?..

— Нет, зачем, — смутился Доменико. — Не больной я.

— Как угодно, мой юный сеньор, — и Артуро покло­нился, улыбаясь, но, когда Доменико натянул рубаху, брюки и сунул ноги в истоптанные постолы, улыбка его сменилась изумлением.

Доменико обернулся к нему и, хотя Артуро мгновен­но отвел глаза, все понял, спросил нерешительно:

— Здесь, в вашем городе... можно приобрести оде­жду?

— Почему же нет, как же нет, — оживился Артуро. — Были бы драхмы, простоквашу из птичьего молока до­стану, не то что одежду.

— Сколько понадобится?

— На обычную, какая на любом почтенном горожа­нине, и одной драхмы сполна хватит, а если не пожалее­те еще две драхмы, я вам одежду приобрету — слепой заглядится.

— Нет, такую не надо, — замотал головой Доменико.

Оставшись один, Доменико сгреб звонкие монеты из-под подушки, сунул их в карман брюк и вышел на веранду — светило солнце. Спустился в нижнюю комна­ту; там уже накрыт был стол, поразила непривычно кра­сивая посуда на белоснежной скатерти.

— О, пожаловали, сеньор? Моя супруга Эулалиа.

— В добрый час приход ваш, сеньор, — женщина слег­ка коснулась подола длинного платья, грациозно присе­дая.

— Здравствуйте, — ответил Доменико.

Женщина опешила. Метнула взгляд в Артуро и поки­нула комнату, оскорбленно вскинув голову.

— Ничего, сеньор, ничего, пустяки... Не стоит внима­ния.

— Какие пустяки?

— Видите ли, сеньор, приветствуя женщину, мужчине следует щелкнуть каблуками и отвесить поклон. Ничего, не принимайте близко к сердцу...

Доменико смутился.

— Я... я не знал. Пойду и... Как надо сделать?

— Вот так... Но сейчас не стоит к ней идти. Прошу завтракать. Вот хлеб, сыр, масло, мед... Яйца вкрутую изволите или всмятку?

— Все равно.

— Вот вам, пожалуйста, любые. Это рюмка-подстав­ка, чтобы не держать в руке. — И ни с того ни с сего громко затянул: — Зачем тебе серебро и злато, когда не­чего есть! — Высоко поднял руку. — Куда нужнее вареные яйца-а-а! — Набрал в легкие воздуха и грянул на высокой ноте: — А-а!..

Доменико оторопел, но Артуро спокойно — что тут-де особенного — указал рукой:

— А это теплое молоко, пейте, ешьте, прошу, а об одежде не беспокойтесь. Не сомневаюсь, договоримся о цене, заранее говорить незачем — разговор о деньгах портит аппетит...

Расстроенный, Доменико равнодушно положил на хлеб сыр, нехотя откусил, и таким безвкусным показался тонко нарезанный хлеб — не то что рукой отломленная краюха деревенского хлеба...

— Где можно умыться?

— Ох я, безмозглый дурень! — И Артуро стукнул себя по лбу. — Как же позабыл, пожалуйте сюда, а вон там то самое... если угодно... Это мой сын Джанджакомо, види­те, как он у меня хорошо откормлен, какие у него ру­мяные щеки. Но так дорого стоит прокормить семью.

Когда они вернулись в комнату, Доменико сел за стол, Артуро же сказал:

— Если угодно, сударь, пожалуйте две драхмы, и, по­ка вы завтракаете, схожу за одеждой.

Розовые, голубые были дома в Краса-городе, остро­верхие, сияло солнце. По улице рука об руку прогулива­лись изящные женщины в красивых легких платьях, при­крывшись от солнца красивыми зонтами, иные — с детишками в белых костюмчиках. Прислонившись к сте­не, бездельно стояли мужчины, лениво оглядывая жен­щин; по мостовой катил тележку зеленщик, и при виде знакомой зелени — зеленого лука, петрушки, киндзы — Доменико воспрянул духом... На входных дверях висели колокольчики. Время от времени какой-нибудь прохожий вытирал ноги о коврик у входа и звонил. Посреди улицы стоял подвыпивший мужчина, бренча на струнном ин­струменте. Легкий ветерок шевелил белье на балконе... Над пестрыми заборами склонили ветки ивы, каменный лев посреди большого бассейна, задрав голову к небу, извергал из пасти вместо рыка струи воды. Женщина в красном платье вела на поводке черную косматую со­бачку; вдали переливалась под солнцем река.

— Нравится? — спросил Тулио.

— Что...

— Наш город.

— Очень.

На бортике бассейна, скучая, сидел Джузеппе и, судя по его вздутым мускулам, размышлял.

— Тсс, — Тулио приложил палец к губам, шепча: — Пошли, пока не заметил, неохота с ним связываться.

Они на цыпочках свернули в сторону. Сзади кто-то завопил:

— Ага, попался! Попался наконец!

Подросток лет пятнадцати грозил Джузеппе коро­тенькой палочкой. Рядом стояла пожилая женщина.

— Кто это? — спросил Доменико.

— Наш юный безумец, дурачок Уго, — оскалился Ту­лио.— Любит изводить Джузеппе.

Мальчик манерно изгибал руки, облизывая губы. Он казался полным, однако был не столько толст, сколько рыхл телом, лицом же походил на красивую женщину лет пятидесяти, но красота эта была неприятна, несураз­на; очень большие раскосые серые глаза его, невыразимо прекрасные, временами цепенели, льдисто меркли, и тогда в них, лениво всплеснув хвостом, взблескивали серые рыбки и, не сумев вырваться, отчаянно трепы­хались.

— Ага, попался! — грозился Уго и хмурился, до­вольный.— Выпущу из тебя кишки, не уйдешь от меня!

— Пошел вон, сопляк!

— Слышишь, бабушка, слышишь, да?! Как не убить его за такие слова! Скажешь, не заслужил ножа под ребро!

— Убери-ка сосунка, пока не свернул ему шею!

— Не сердись, сынок, не обижайся, сам знаешь — больной он, — виновато сказала старая женщина.

— Не знаю и знать не хочу! Тронутый — держите до­ма, заприте, и баста!

— Да к другим-то не пристает, а тебя вот завидит, шалеет...

— Меня?! Он со всеми такой! И к Цилио пристает, и ему грозит.

— Твои кишки — ножны, Джузеппе, и я всуну в них мой каморский нож! А ты схватишься руками за живот, изогнешься пополам!..

— Ступай вон, слюнтяй! Палочкой убить собрался!..

— Не бойся, я и настоящий раздобуду для тебя, и тогда держись, взмахну разок — и... увидишь...

Низкие цветные столики и бамбуковые кресла с высо­кими спинками расставлены были прямо на тротуаре. У стены, прислонясь к ней плечом, стояла стройная женщина и, щурясь — солнце било в глаза, — наблюдала за прохожими.

— Что будешь пить? — спросил Тулио. — У нее все есть.

— Не знаю... Не хочется пить...

— Чтобы пить, вовсе не надо хотеть пить,—ухмыль­нулся Тулио. — Садись. Гляди, какая вдовушка...

Тулио беспечно закинул ногу на ногу, Доменико чув­ствовал себя скованно. Женщина грациозно оттолкну­лась от стены и направилась к ним. При каждом шаге она слегка изгибалась, и от этого стан ее словно струил­ся, извиваясь. Платье туго стягивало высокую грудь — пуговки грозились отлететь.