— За Винсенте, — поднял стакан Тулио. — За истинно­го, за настоящего товарища! Поздравляем тебя с же­нитьбой, желаем счастья с твоей прекрасной Джулией! Стоящий ты парень, и все мы любим тебя!

— Спасибо.

— За тебя, Винсенте, — встал Цилио. — Всего те­бе... — И, машинально глянув вдаль, с досадой махнул рукой. — Джузеппе идет!

— Джузеппе? — Тулио передернуло. — Пьяный?

— Поди разбери. С ним рядом не поймешь, не то что отсюда.

— Это — да, это точно. — Тулио сник. — Артуро, Артуро, еще восемь шашлыков.

— Восемь?!

— Джузеппе идет...

С городом рядом река протекает. И деревья, деревья на ее берегах, запустившие в землю могучие корни, ухва­тившие цепко, но издали... издали — будто повисли, неве­сомо, опираясь о воздух листвой, и плывут, уплывают в простор. Под листвой благодатная тень и желанная зе­лень упругой травы. В нескончаемо знойные дни пикники у реки, у воды, по краям зачерненной ветвями, а на солнце — искристо-прозрачной.

— Хе-е! — приветственно воскликнул Джузеппе и, не дожидаясь, пока Антонио почтительно пожмет ему руку, повернулся к Цилио и бесцеремонно дернул за аккуратно заправленную рубашку, выдернул из брюк. — Как дела, развратник?

— Хорошо, Джузеппе, — отозвался Цилио и отвернул­ся, расставив ноги, расстегнул брюки, заправляя рубаш­ку. И учтиво спросил через плечо: — Сами вы как пожи­ваете, Джузеппе?

— Не твое свинячье дело, — и, сделав шаг, раскрыл объятья: — Люб ты мне, Тулио.

— Знаю, мой Джузеппе, знаю. — Они расцеловались.

Тулио, хоть и был он рослый, целуясь, пришлось вы­тянуться на носках, а Джузеппе — пригнуться, чтобы стиснуть его ручищами.

— Тост был в честь Винсенте, женился на Джулии, се­стре Антонио, — дружески объяснил Тулио.

— Хвалю, Винсенте, Джулия ничего себе, лакомый кусок, — отметил Джузеппе. — Смотри, Винсенте, не под­качай, сам знаешь, до чего охоча баба, не посрами! За стоящего мужчину, будь здоров, Винсенте, коли стоишь чего-то, а нет — плевать мне на это. — И выпил.

— Закусите, Джузеппе, закусите, пожалуйста, — засуе­тился Цилио.

— Чем закусить, ни черта у вас нет. — Джузеппе при­задумался. Короткие рукава его рубахи были закатаны до самых плеч, и стало видно, как напрягались его непо­мерно большие мускулы, шевеля мысль. И, не прекра­щая умственных усилий, он снова рванул рубашку Ци­лио.

— Где Артуро, этот...

— Шашлык жарит, сейчас подаст, — оживился Тулио и опять стушевался.

— А-а! Не пережарь, Артуро, шашлык хорош соч­ный, смачный, как аппетитная баба. Верно, Винсенте?

Зять Антонио окаменел, онемел.

— Видите, молчит Винсенте, согласен, значит. Женят­ся одни болваны, потому как все женщины шлюхи. Вер­но, Цилио? — И гаркнул: — Верно, говорю?

Цилио снова заправлял рубашку в брюки, отвернув­шись, но поспешил поддакнуть:

— Разумеется, верно.

— Слыхал, как он о твоей жене? — Джузеппе обернул­ся к Винсенте. — Гулящей считает, шлюхой... Я б ему не спустил. Ладно, не скучайте, скоро вернусь...

В напряженной тишине все следили за рукой Винсенте, стиснувшей стакан, дрожащей.

— Оставь, какой с него спрос...

— Убить — в яму засадят, — сквозь зубы процедил Винсенте, а стакан в его руке затрясся. — А как оставить в живых, что он себе позволяет!

— Брось, успокойся, — взмолился Цилио.

— Успокоиться! Дважды рубашку из брюк выдернул у тебя, а мне успокоиться?!

— Не опускайся до него, не роняй себя, будь выше. — Тулио отправил в рот мясо с луком. — Ты теперь о жене думать обязан, погубить ее хочешь? Оба пропадете ни за что ни про что, тебя в яму упрячут — без нее, без Джу­лии; останется она одна, без призора, а кругом сам знаешь сколько подлецов...

— Нет, вы видели! Видели, как он издевался над Ци­лио,— продолжал Винсенте. — Он... Он настоящий... э-э... буйвол, бегемот!

— Точно, — нахмурился Антонио и понизил голос: — Тише, идет... Давайте о другом говорить.

— Не знаете, который час? — громко спросил Винсенте.

У нас у всех есть свой город, и, влюбленные в него, мы поднимаемся вечером на синеющий холм и садимся, уткнув подбородок в колени, обхватив их руками, и, без­молвные, сгорбивши спины, завороженно следим, как опускается ночь, поглощая наш город, как внезапно за­светится где-то окно, залучится пока еще слабо мерцаю­щий свет... но темнеет, уже там и сям озаряются окна, и свет упрямо пробивается в ночь из-за штор... Вон там, в чьем-то доме, разом вспыхнули два огонька, и грозная тень заполняет, затеняет окно... Воцаряется тьма, раз­реженная светом пестроцветных огней... Вот уж веет прохладой, и скоро разольется по городу звон, разне­сется по улицам бесстрастный голос обманщика Леопольдино, возвещая: «Час ночи, в городе все споко-о-ой-ноо...»

— Как, уже час? — не поверил Тулио.

— Да, ребята, — деликатно подтвердил Артуро. — Ра­зошлись бы, пора...

— Сколько с нас...

— Если этот молодой человек не потребует сдачи, считайте, что уплачено.

— Не нужно сдачи, — торопливо сказал Доменико. — Не нужно. Я плачу...

— Еще немного мелочи остается, сорок грошей, угод­но получить?..

Все испытующе выжидали, и Доменико понял.

— Можно оставить их вам?

— Если будет угодно... — Артуро изобразил смуще­ние.

— Тогда оставьте.

— А на ночь устроились, синьор?

— Нет.

— Можете у меня заночевать.

— Пошли со мной, если не устал, — шепнул Ту­лио. — К скверным женщинам поведу. Хочешь?

Доменико показалось, будто Джузеппе стиснул ему горло своими лапами, но Джузеппе стоял далеко.

— Нет.

— Пошли, голубчик, — ласково молвил Артуро. — Ря­дом живу.

И действительно жил рядом.

Отворил желтую калитку, повел его по усыпанной гравием дорожке и, поднявшись на второй этаж, оставил одного: «Постойте тут, сеньор, на веранде, минуточку...»

Из комнаты, обхватив руками толстый тюфяк, одея­ло, подушку, продолжая спать на ходу, выбралась жен­щина, задев плечом дверной косяк, и, не почувствовав, прошла на веранду, так и не открывая глаз.

— Пожалуйте, наша лучшая комната, отдыхайте, — пригласил Артуро. — Вот кровать, постельное белье со­всем свежее, о плате сговоримся, думаю. Спокойной но­чи, сеньор.

Доменико остался в кромешной тьме. Постоял не­много и осторожно, чтобы не звякнули монеты, снял оборванную, обтрепанную одежду. Он лежал умиротво­ренный — приятно пахло свежее белье. И вдруг напал страх: «Где я... Зачем я тут...» Приподнялся на локте, чутко уставился в темноту. Присел. Тихо сунул руку в карман, вынул все одиннадцать драхм и спрятал под подушкой: «Не убили бы!»

Одну драхму положил обратно в карман, — может, удовлетворятся ею... Чудилось, кто-то притаился за дверью. С головой укрылся одеялом... Трудно ли от­крыть дверь, подкрасться с ножом, взмахнуть, и... все... конец... Нет, нет... Кто-то оберегал его... А то и просто стиснут горло сильными пальцами, а другой рукой — по­душку на лицо, да еще коленкой придавят, чтоб быстрей задохся... Нет, нет... Кто-то защищает его, кто-то не даст погибнуть!.. Успокоился, всем существом доверился это­му кому-то, неведомому, и, расслабленный, разом ощу­тил, как устал.

Хорошо было в чистой постели, и он, неслышно вздохнув от избытка чувств, пристроил щеку на ладони, погрузился в безмятежный сон.

...Кто-то любил его.

По ночам Краса-город обходил человек. Низко­рослый, короткорукий, он то натужно приподнимал к груди тяжелый фонарь с трепетным пламенем и ози­рался, напряженно щурясь, то, пригнувшись, светил на булыжную мостовую, не валяется ли там что, потом рас­прямлялся, шел дальше, шаркая своими непомерно боль­шими башмаками, подаренными кем-то из милости. Зи­мой он ютился в дощатой халупе, а когда очень мерз, разводил возле нее огонь и отогревал окоченевшие пальцы. В ненастную ночь с головой укрывался мешком и, сгорбленный, брел под дождем, обходя город. Время от времени заглядывал в свою лачугу, освещал большие песочные часы и снова ковылял по улицам, возвещая: «Два часа ночи, в городе все спокойно...» Летом человек всю ночь проводил на улице, смущенно всматриваясь в темные окна, и, когда раззванивались часы, выкрики­вал, размахивая фонарем: «Четыре часа ночи, в городе все спокойно...» Но за одним окном приглушенно рыда­ла женщина, видимо уткнувшись лицом в подушку, за другим — звякала, разбившись, посуда, по шторе третье­го металась тень, кто-то стенал у постели больного ре­бенка, а Леопольдино, ночной врун, заслышав дальний звон часов, смущенно выкрикивал, замкнув ладони у рта: «Три часа но-очи, в городе все спокойно...» Иногда навстречу Леопольдино брел, спотыкаясь и шатаясь, пьяный, и страж прятался за ближайший дом, пряча фо­нарь под свой длинный балахон... Иногда боязливо семе­нила, постукивая каблучками, оробевшая в темноте жен­щина, из тех, что считались в Краса-городе скверными и до которых так падки были мужчины. Леопольдино их тоже сторонился; фонаря, правда, не прятал, но глаза отводил... Потом рассветало... Краса-город выявлялся из мрака со всеми своими пороками и добродетелями, горе­стями и радостями, со своими розовыми и голубыми до­мами, и Леопольдино, иззябший, измученный, разбитый бессонной ночью, восклицал с непонятной радостью: «Шесть часов у-утра, в городе все спокойно...» — и отправ­лялся спать в халупу, когда все другие, лениво потяги­ваясь и позевывая, открывали глаза...