…Спустившись в неширокую лощину, охотники увидели, что манивший их огонек был большим костром.

— Кажется, приехали на праздник! — заметил Ходжанияз.

И в самом деле это был праздник завершения окота, устроенный скотоводами перед отправлением на джайляу. В этих местах он всегда устраивается в начале апреля, и пастухи, уже собравшие отары, должны были не сегодня завтра двинуться в путь. Костер они разложили на возвышении, а сами, рассевшись вокруг огня, пели кумульскую песню и потому не слышали стука копыт. Однако чуткие пастушьи собаки набросились на охотников, и старый пастух поднял голову, оглянулся.

— Посмотри-ка, Палтахун, что-то собаки залаяли, — сказал он.

Палтахун взял длинную палку, шагнул в темноту, и тут в свете костра показались охотники.

— Пусть будет щедрым ваш праздник! — приветствовал пастухов Ходжанияз.

— Да исполнится твое желание, сынок! — ответил белобородый старец. — Сынки, примите у гостей поводья!

Молодые пастухи подскочили к всадникам и помогли им сойти с коней.

— Сопахун, снимите хурджуны! Кони пусть остынут! — приказал Ходжанияз и по приглашению старца уселся на мягкую овечью шкуру, поджав под себя ноги. — Аумин аллахуакбар! — провел он ладонями по лицу, и все повторили его жест. — Мы не помешали вашему празднику?

— Что вы, окям… Вы путники, приносящие счастье. Гости всегда украшают праздник. А вы сами кто будете?

— Ходжанияз.

Ахнув, старик вскочил с места и заново приветствовал гостя.

— Мы давно слышали о вас… — добавил он.

— А вы, отец, кто?

— Я Саитнияз, отца звали Салимнияз. Мы, как и деды наши, пасем скот ван-ходжи. А все, кто сидят здесь, мои дети.

— Аллах щедро одарил вас, Саитнияз-ака.

— Аллах не дал нам скота, но детьми не обидел. С тех пор как живу на этом свете, глаза мои ничего, кроме камней, не видели… Всего два раза был в Кумуле.

— Сколько вам лет?

— Шагнуло за восемьдесят, окям. Но не дрожат еще ноги, когда поднимаюсь в горы… Эй, мать, скатерть!

Глядя при свете костра на его похожее на круглый хлеб — помнан — лицо, никто не дал бы старику столько лет.

Разостлали скатерть, на ней появились баурсаки, творог, грязные кусочки сахара и турфанский изюм. На глиняном подносе принесли баранину, видимо, заготовленную в дорогу.

Жена старика, лет шестидесяти на вид, присев на корточки, начала разливать густо заваренный чай. Пазыл, мечтавший сразу же, едва представится возможность, завалиться спать, вдруг залюбовался энергичными движениями старика, выглядевшего тридцатилетним молодцом, его подругой жизни, сыновьями, внуками — всех насчитывалось чуть не полсотни человек — и на какое-то время забыл об усталости. «Вот это и есть настоящая семья», — подумал он…

— Пейте чай, афандим. Горячий чай снимает усталость. — Ходжанияз подтолкнул Пазыла, задумчиво сидевшего с пиалой в руках.

— Может, наш чай навозом пахнет…

— Что вы, Саитнияз-ака, разве есть что-нибудь лучше чая, приготовленного на горной воде? — проговорил смущенно Пазыл.

— Берите, берите, вот нарезанное мясо, окям, — говорил старик, заставляя гостей есть, — порадуйте меня, берите, берите!

— Спасибо! Спасибо!

— Палтахун, где ты? — позвал старик.

— Да, отец! — Перед стариком появился плечистый парень.

— Веди козленка, пусть Ходжа благословит его, сынок.

— Не надо, тага[16]. Уже поздно. Давайте лучше сварим джейрана…. — начал было Ходжанияз, но старик, вскочив с места, перебил его:

— Как это так? Если в честь такого гостя не зарежу барана, кто же я тогда буду? Да в вашу честь и верблюда мало, Ходжа!

— Ну пусть будет по-вашему, тага. Но если мы двух джейранов не зажарим, что мы тогда за охотники? Как, афандим? — спросил Ходжанияз.

— Правильно, Ходжа-ака, — поддержал Пазыл.

— На это и мы согласны, — сказал радостно старик.

Вскоре в казане уже варилось мясо. А в сторонке Сопахун и Пазыл на вертелах жарили целиком двух джейранов. Манящий запах капавшего в огонь жира, смешанный с дымом от сухих еловых веток, возбуждал необыкновенный аппетит. Все плотным полукругом расселись у костра и оживленно переговаривались.

— Мать! Печенка и курдюк уже готовы, — сказал старик, когда казан закипел, — приготовь-ка нам думбя-жигя.

— Пусть хорошо сварится, тага, — попросил Пазыл, но старик возразил ему:

— Э, сынок, печенка хороша еще с кровью. И для глаз полезно: даже днем можешь звездочку увидеть.

— Тага правильно говорит. Хоть вы и врач, однако не знаете пользы печени, афандим, — поддержал старика Ходжанияз.

Думбя-жигя — кусочки печени и курдючного сала, заправленные луком и черным перцем, — съели почти мгновенно. Ходжанияз попросил:

— Нельзя ли музыку, а, тага?

— Я готов, окям. Даже если гость сядет на шею, мы смолчим.

Старик начал настраивать кумульскую скрипку, изготовленную грубовато-прочно, но звонкую. Потом заиграл на ней и запел. Голос его слегка дрожал, однако звучал грустно и приятно, и когда, тряхнув головой, он воскликнул: «Хя-хум!» — полтора десятка его внучат — мальчиков и девочек — пустились в танец. Вначале они поклонились гостям во главе с Ходжаниязом, а затем встали попарно, лицом друг к другу, и, притопывая ногами, подняли руки:

Старик увлекся, и по его следующему «хя-хум!» поднялись новые танцоры. Невестки, смущенно стоявшие в сторонке, подошли поближе и, будто бросая ветки в костер, тоже вошли в круг… Становилось все веселее. Здесь, на открытом воздухе, особенно красиво звучал бы бубен. Но кумульцы, к сожалению, очень редко играют на нем, предпочитая скрипку. Пазылу почему-то чудилось, что скрипка жалобно плачет, и все-таки он про себя отметил, что в кумульских танцах чувствуются отвага и удаль. Старик весь ушел в музыку, он приник к скрипке и самозабвенно водил смычком по струнам. И вдруг неожиданно оборвались одновременно и мелодия, и танец. Танцоры поклонились Ходжаниязу и расселись по местам.

— Спасибо, тага, насладились вдоволь, — поблагодарил Ходжанияз.

— Копыта только разогрелись, теперь бы пуститься в бег! — ответил старик, вытирая рукавом потное лицо.

— Вы, оказывается, увлекаетесь песнями и танцами, — заметил Пазыл.

— Как говорится, вороны криком радуют себя, а чем же еще можем радовать себя мы?

— Не сглазить бы, но это, наверное, и называется счастливой семьей…

Тем временем скатерть разостлали снова и на большом деревянном блюде принесли хорошо прожаренного, желтого, как урюк, джейрана, рядом поставили блюдо с вареным мясом.

— Палтахун!

— Да, отец!

— Подойди, сынок, и отрежь для Ходжи-ака самого хорошего мяса. — Старик вынул из ножен, свисавших с пояса, нож и протянул Палтахуну.

— Саитнияз-тага, — сказал Ходжанияз, попробовав от поданного Палтахуном куска вареного мяса, — что, если мы разделим одного джейрана по обычаю — на десять частей?

— Хорошо, хорошо, мой Ходжа. Кто будет перечить гостю?

— Ну, тогда вот вам нож, вы и делите.

— Смогу ли я, что вы? — опешил старик, но нож взял. Призадумался. Потом сказал: — Бисмилла, пусть будет отрадой для души…

Он разделил тушу на десять частей: передние и задние ноги, грудинку, боковые ребра, шейную и спинную части. Теперь предстояло самое трудное. Нужно было раздать куски десяти наиболее уважаемым из присутствующих, но так, чтобы доля каждого соответствовала его достоинству. Сделать это было тем труднее, что приезжих старик не знал. Все затаили дыхание… Саитнияз взял спинную часть и, сказав, что вся сила в спине, протянул ее Ходжаниязу, грудинку — Пазылу, задние ноги — Сопахуну и Самсакниязу, передние ноги — еще двум охотникам, спинной хрящ — Палтахуну, ребра — двум другим своим сыновьям.

— Мне полагается только шея, — заявил он.