— По правде говоря, я и сам толком не знаю, — смутился Заман. — Мне сказали: «Поедешь с Махмутом», — я и поехал. Больше ничего не знаю.

— Мям, мям! — по-кумульски произнес Рози, сильно вытянув губы. «Далеко в сторону они тебя отодвинули, после того как погиб Пазыл-ака. С носатой птицей Хатипахуном я еще позабавлюсь, если цел останусь», — чуть не сказал он, но сдержался.

— Завтра начнутся переговоры. Наверное, я понадоблюсь, чтобы записывать. И тогда станет ясно, для чего мы приехали. А теперь пора к подушкам, а?

Рози убрал со стола, пожелал Заману спокойной ночи и ушел в свою комнату.

Строение, обнесенное высокими стенами — глинобитными снизу, саманными сверху, — походило на небольшую крепость и стояло особняком, скрываясь за тутовыми деревьями, так что снаружи не было видно жилых помещений: ни гостиной с балконами, ни столовых комнат, ни спален. Но люди там жили: крепостца переходила по наследству в семействе Маматимина Бугры от дедов к отцам, — невзрачная внешне, блистающая красотой внутри. Состояла она из внешнего и внутреннего дворов, между которыми был разбит цветник, а по бокам — сад. Ночью Заман не заметил ничего — пышность и великолепие строений, цветника и сада открылись ему только утром.

Здесь сразу же после завтрака и начались переговоры — в обширной гостиной, застланной хотанскими коврами. От хотанцев в них участвовали эмир-ил-мулюк — правитель по хозяйственным вопросам — Махаммат Нияз-алам, командующий войсками — эмир-ил-аскер — Маматимин Бугра и эмир-владетель — эмир сахиб — Шамансур. Кашгарцев представляли Махмут Мухит и Хатипахун.

Перед началом поговорили о том, нужен ли протокол. Согласившись с предложением Бугры, послали за Заманом и Гаппаром — хотанским писцом. Оба молодых человека учтиво поклонились старшим, прошли в сторонку к круглому столику, где лежали приготовленные тростниковые ручки, и, соблюдая установленный этикет, замерли. Среди сидевших на почетном возвышении, застланном поверх ковра ватными одеялами, выделялось грубо вытесанное, всегда хмурое лицо чернобородого Махмута. Рядом с ним — громадным, суровым — маленький, мальчишески нежный Бугра казался крошечным. Он, ничуть не смущаясь, пристально рассматривал Замана с момента появления того в гостиной. Отметил про себя высокий рост, светлое лицо, чистый лоб, большие открытые глаза. «В нем светится смышленость. Держится свободнее Гаппара, наверное, горд», — подумал он и ласково сказал Заману, с трудом превозмогавшему неловкость от назойливого внимания:

— Садитесь, пожалуйста.

— Спасибо, господин. — Заман продолжал стоять.

— Беда на нашу голову — невоспитанность, — проворчал, ненавидяще посмотрев на Замана, Хатипахун, — куда ни попадет, везде напакостит.

— Садись, братец, — разрешил Махмут.

Заман только теперь сел возле столика на корточки.

— Говорят, время — золото, не будем тратить его впустую, приступим к делу, — начал Бугра, и Хатипахун, горя желанием опередить Мухита, будто поддерживая Бугру, изрек:

— Поистине верно. — Махмут и рта раскрыть не успел, как Хатипахун продолжал: — Прошу высоких господ принять привет и искреннее уважение Гази-ходжи.

— Благодарим, — ответили хотанцы, и Махмуту в их ответе послышалось что-то деланное, неискреннее.

Наступила неловкая пауза.

— Мы долго ждали, что приедете вы, — заговорил Махмут, — но вот в конце концов приехали сами.

— Выражаем большую признательность за то, что вы оказали нам честь, — ответил, глянув на Махаммат Нияза, Бугра. — Во всяком случае, хуже не станет, если вы увидите положение в Хотане собственными глазами.

— Конечно. Встреча и беседа с каждым из вас может принести пользу общему делу. Потому что основа наших намерений — выражение дружбы, направленной к единству.

— Единство и наше заветное желание…

— Однако, — перебил Бугру Махаммат Нияз-алам, почесывая похожую на козлиный хвост бороду, — для нас и по сию пору скрыты во мраке истинные цели Ходжанияза-хаджи.

— Цели Ходжанияза ясны как дважды два — совместно противостоять жестокому врагу…

— Об этом нужно сказать не общими словами, а откровенно, ничего не утаивая. Мы, хотанцы, привыкли называть вещи своими именами. — Последнюю фразу Нияз-алам произнес на хотанский манер.

— Когда существует единая Восточнотуркестанская республика, вы подняли в Хотане знамя отдельного правительства. Разве это не раздвоение единого целого, господа? — резко спросил Махмут.

Хотанцы переглянулись. В разговор вмешался разозлившийся Шамансур:

— Выходит, вы нам советуете — разбредайтесь и бросайте оружие, — так?

Бугра, смущенный, что брат распалился, бросил на него осуждающий взгляд.

— Зачем так, братец? — ответил Махмут. — Пусть сольются солдаты с солдатами, правительство с правительством. Не это ли будет единением сил?

Стало пронзительно тихо. Лишь писцы нарушали тишину скрипом камышовых перьев по хотанской бумаге.

— Мы совсем не против объединения, — подал наконец голос Бугра, — но сможет ли ваша подкрепленная объединением республика обеспечить освобождение Восточного Туркестана?

— Исламская наша республика — путеводная звезда для всех правоверных, — начал было Хатипахун, но Махмут хмуро глянул на него: «Довольно болтать!» — и тот будто язык прикусил.

— Мне кажется неуместным сомневаться в том, что возникшая под руководством Сабита-дамоллы республика не сможет обеспечить освобождение родины, — заявил Махмут и добавил: — И вам, беспокоящимся об этом хотанцам, невозможно оставаться в стороне.

— Мы не в стороне! — возразил Нияз-алам. — Мы искренне верим Сабиту-дамолле — не только как главному назиру, но и как шейх уль-исламу, главе наших мусульман. Однако у нас есть основания сомневаться в способностях Ходжанияза.

Шамансуру хотелось воскликнуть: «Справедливые слова!» — но он промолчал, побаиваясь брата. А Бугра укоризненно смотрел на Нияза: «Слишком резкие, неподобающие для этого места слова говорите, ученый алам!..»

— Вы не признаете способностей Ходжанияза и Сабита-дамоллы тоже, что ли? А ведь, объединившись, мы все дела решали бы совместно. Недоверие к себе и к своим всегда губило нас и погубит теперь… До каких пор мы будем сгибаться перед чужаками? Когда-то предки наши создавали могучие государства и умело управляли ими! А мы не устаем охаивать свое и восхищаться чужим!

Махмут умолк. Молчали и хотанцы — им нечего было возразить. Они уважали Махмута, потому что много слышали о его храбрости, самоотверженности, преданности родине. Бугру, по образованию ученого-историка, покорили его слова: он тоже твердо стоял за создание Уйгуристана, за объединение уйгуров. А Нияз-алам, желая смазать впечатление от слов Мухита, сказал, пристально глядя ему в глаза:

— У нас есть сведения, что Ходжанияз тайно сговаривается с неверным кафиром Шэном…

Бугра обозлился на Нияза: к чему обсуждать здесь непроверенные слухи? Только накануне он внушал аламу и другим, что, не имея веских подтверждений, нельзя придавать значения этим разговорам.

Темное лицо Махмута побагровело, но он сдержался и внешне спокойно ответил:

— Шэн Шицай не раз присылал послов для переговоров, это правда. Однако речи о расположении Ходжанияза к Шэн Шицаю несовместимы с истиной.

Ответ Махмута хотанцев не удовлетворил. Заман сейчас был особенно насторожен. Ему казался уместным упрек Нияза-алама, он хотел, чтобы мучившая его загадка разрешилась. Но хотанцы не стали вдаваться в обсуждение этого вопроса. Лишь Бугра веско проговорил:

— По-нашему, доверяться коварному Шэн Шицаю, идти на соглашение с ним — все равно что связать родину и народ по рукам и ногам. Молю аллаха, чтобы слухи эти оказались ложными!

— Да ниспошлет аллах могущество исламу! — Военный муфтий Ходжанияза, его доверенный секретарь, до сих пор сидевший как истукан, не принимая участия в обсуждении, предпочитавший, видимо, произносить лишь общеизвестные утверждения и призывы, оказался верным себе и на этот раз.