Пошумел больше обычного в военкомате — и взяли. А на заводе решили, что если уж такой аккуратный и точный человек, как Вася, не пришел на работу — все, погиб! Поехать в город и выяснить, что с ним, никто не мог: работы у оставшихся было невпроворот, да и так ясно… Он и раненый пришел бы, дополз. Считай, значит, нет человека…

А он воевал в пограничных войсках, стал отличным пулеметчиком, охранял легендарную Дорогу жизни, мерз, голодал, потерял отца, не пожелавшего оставить родной город (письмо из дома было коротким: «Отец у нас помер»). И вот наконец счастливый день возвращения, когда даже не верится, что ты вернулся. Будто сон: спишь и боишься проснуться.

На нем была зеленая фуражка, словно бы сохранившая цвет яркой весенней травы. А вот пропуска на завод не было. Вахтер поглядел на фуражку: «Проходи». И счастье кончилось: увиденное за проходной отозвалось в нем болью.

Когда-то «Ермак» показался ему раненным в бою. Теперь Смирнову казалось, будто попал он на кладбище. Еще издали увидел  м е р т в ы е  корабли, и мачты над ними были похожи на кресты, один к одному.

Сколько раз там, на военных дорогах, он представлял себе этот час, эту минуту своего возвращения! На случайных, неуютных ночлегах, в набитых битком землянках или домах, брошенных хозяевами, он долго не мог заснуть: все слышался  г о л о с  завода, гулкий, оглушающий, потому что люди имели здесь дело с железом. А теперь он услышал  т и ш и н у. Какая-то птица влетела в полуразрушенный корпус, должно быть, свила там гнездо. Он стоял один среди ржавого железа и битого кирпича, его начало знобить… И вдруг со стороны Невы донесся громкий звук. Смирнов не сразу определил, что это такое. Только что была тишина, и вот знакомый звук ударов металла о металл, примета жизни, людского труда среди этого запустения. Тогда он побежал. Слишком велико было нетерпение, слишком велико было желание увидеть хоть одно знакомое лицо.

— Дядя Миша!

Его трудно было узнать, Михмиха, совсем состарился, и заплакал — это он-то, гроза!- — тоже по-стариковски. Слезы радости…

Василий расспрашивал Михмиха о ребятах, о старых своих, еще с ФЗУ, дружках. И в ответ слышал одно и то же — нету Цепова, нету Громова, и Гаврилова нету…

— И никаких кораблей мы сейчас не строим, все ремонт да ремонт — впрочем, дело это, сам понимаешь, нашенское, как-никак вторую жизнь кораблям даем… И еще, — добавил Михмих, — со спецодеждой форменный скандал — нет ее на заводе, спецодежды, так что, Вася, придется тебе в своей шинельке пока поработать.

Старый мастер пытливо вглядывался в Смирнова: не уйдет ли тот отсюда? Работать-то придется на ветру, зимой — на морозе, осенью — в дождь, и не пойдет ли уставший на войне искать себе дело полегче и похлебнее? Так и то сказать, имеет парень на это полное человеческое право.

— Вот в бригаде Кухто трое Василиев, пойдешь, туда четвертым.

Смирнов кивнул: пойду.

— А жить, пока у меня поживешь, если негде. И не бойся, руки работу сами вспомнят…

Случилось так, что бригада «четырех Василиев» распалась. Смирнов сам стал бригадиром, и пришлось ему принимать новичков, пришедших с войны парней, которые видели корабли разве-что только на картинках.

Он учил их, как стыковать железо, чтобы не было зазоров, как намертво ставить болт. Учил делать чертежи, хотя сам многое подзабыл, и, прежде чем учить, шел к Михмиху или Васе Кухто за подмогой. И пуще всего опасался, как и дядя Миша при их встрече, что не выдержат ребята, его ученики: ведь, бывало, вернутся в бытовку, кинут на пол рукавицы, а те гремят — так их сковывало льдом. Выдержат или нет, эти вчерашние солдаты? Работенка-то, прямо скажем, не для слабаков…

Однажды подали на стапель корпусную коробку. Мастер сказал:

— Надо поставить за неделю.

Начали устанавливать коробку, а она не «идет», не становится — деформация… График летит ко всем чертям. Коробку увезли переделывать, три дня потеряны, а потом три дня смирновская бригада не выходила с завода. Это было точь-в-точь так же, как на «Ермаке», ему даже казалось, что ребята с ним те же самые, что были тогда… Зря, стало быть, опасался: солдаты ведь!

Вот тогда впервые и появилась на заводской Доске почета фамилия Смирнова. Только фамилия, без фотографии. Не нашлось подходящей, а сниматься специально было недосуг. И рядом с фамилией — цифра выполнения плана: 217 процентов. Одно было худо — стояли холода, а у него не было теплой шапки, так и работал в своей зеленой пограничной фуражке.

Однажды на Суэцком канале мне довелось услышать историю, к которой, сам того не подозревая, был причастен и Василий Александрович Смирнов. Вернувшись домой, в Ленинград, я передал эту историю Смирнову, и надо было видеть, как он улыбнулся! Пожалуй, так улыбаются только родители, которым рассказывают хорошее об их ребенке.

…На рейде Порт-Саида сколачивали караван судов, который должны были вести советские лоцманы, работавшие на канале. Последним в ряду «американцев» и «итальянцев», «японцев» и «шведов» стояло советское судно — головной танкер водоизмещением сорок две тысячи тонн, незадолго до того спущенный со стапелей Балтийского завода и совершающий свой первый рейс. По традиции новички идут всегда самыми последними — как вежливые подростки, уступающие дорогу старшим. На других кораблях советский танкер не вызвал особого интереса: «морские волки» с ленцой прикинули на глазок его ходовые качества, и по их подсчетам получалось, что они будут проходить Баб-эль-Мандебский пролив, а советский танкер останется шлепать посреди Красного моря. Паника возникла после того, как караван миновал Суэц. Наш танкер легко обогнал всех и вскоре скрылся из виду. Потом оказалось, что он обогнал и те суда, которые проходили через канал сутками раньше. Вот это ход!

Первая встреча Василия Смирнова с этим танкером произошла задолго до его появления на свет. Он увидел танкер еще в чертежах и расчетах, на бумаге, таким, каким задумали его конструкторы. По тем, вовсе не таким уж далеким от нас временам серия «сорокадвухтысячных» поражала воображение даже опытных судостроителей. На Балтийском умели делать мощные суда — один за другим уходили в далекие моря ленинградские рефрижераторы, которые считались крупнотоннажными, водоизмещением десять тысяч тонн. А корабли, которые предстояло строить, «тянули» в четыре с лишним раза больше, длина их достигала двухсот метров, ширина — двадцати шести. Конструкция предусматривала ряд новшеств, например гофрированные переборки. Таких судов мы еще не строили, учиться было не у кого, Смирнову приходилось туго.

Что такое мастерство? Только ли опыт, накопленный годами? Только ли умение разобраться в чертеже и воспроизвести его в металле? До этой поры многие сборщики, да и сам Василий Александрович, думали именно так. А между тем на стапелях Балтийского рождался в ту пору новый тип рабочего — рабочего-мыслителя. Это явление характерно только для нашего строя, и тут в самый раз немного отвлечься в сторону.

Не так давно Василий Александрович Смирнов ездил в Японию и, естественно, не мог не побывать на одном из крупнейших судостроительных заводов в Ниигата. Хотелось своими глазами посмотреть «японское чудо» — строительство супертанкеров, появление которых опережала и реклама и пропаганда. Он знал: японцы действительно добились крупных успехов в этой области, но ему надо было увидеть — к а к.

Он ходил по стапелям со стесненным сердцем. Перед ним двигались не рабочие — роботы. Да, заработки у них вполне приличные, рассказывали Смирнову, вполне… Правда, женщины-сварщицы, например, зарабатывают в два раза меньше мужчин, но ведь они не совсем полноценные рабочие… А он видел везде и всюду полноценных роботов, чьи движения были словно бы запрограммированы «мозговым центром» фирмы, и от этой программы нельзя было отступить ни на шаг в буквальном смысле слова. Тут и там отмечены дорожки, по которым следует ходить рабочим. Еда подается сюда на минимально короткий перерыв. Рабочий день — шестнадцать часов. Смирнову объяснили, что в соответствии со строго научной организацией производства рабочий может отлучиться только в уборную, которая… находится тут же, возле самого рабочего места.