Для Любови Ивановны день выдался трудным, хотя работа шла по графику, который она разработала для всей группы. С утра она с Ухарским работала на установке, потом Ухарский прокатывал бруски, и уже к обеденному перерыву лаборантки принесли разрезанные образцы. К вечеру они должны сделать четыре шлифа — на каждый шлиф уходило по два часа. Эти шлифы пойдут под микроскоп завтра, — сегодня Любовь Ивановна должна была просмотреть вчерашние образцы.

День был как день, и все-таки он показался Любови Ивановне трудным. Она поймала себя на том, что ждет вечера. В перерыве, в столовой Дружинина не оказалось, спрашивать же у его сотрудников, где он, Любовь Ивановна не стала. Долгов, с которым она сидела за одним столиком, заметил, что она оглядывается и часто смотрит на дверь.

— Вы кого-нибудь ищете?

— Нет, — смутилась она. — Что пишет Галка?

Долгов рассказывал, что пишет Галка, но она почти не слышала его. Сегодня, когда они шли в институт, Дружинин сказал: «Иногда мне кажется, что я знаю вас уже сто лет. А иногда наоборот — будто вижу впервые». «А как сегодня — впервые или сто лет?» — засмеялась она. Дружинин ответил, пожалуй, даже слишком серьезно: «Сегодня впервые», — и Любовь Ивановна думала, что же было за этими словами?

Неожиданно, уже к вечеру, позвонил Дружинин и сказал, что сегодня он задерживается минут на сорок — на час. Голос у него был какой-то виноватый, он даже оправдывался: совещание у замдиректора, не вырваться никак…

— Ничего, — ответила Любовь Ивановна, — у меня тоже много дел. Вы позвоните, когда освободитесь. Не будем нарушать традицию.

— Спасибо, — сказал Дружинин.

Любовь Ивановну неприятно поразил этот оправдывающийся тон Дружинина. Должно быть, когда он задерживался на заводе, точно так же звонил жене и просто привык к такому тону. Сейчас привычка сработала, но он, конечно, даже не заметил этого. Значит, сильная была женщина его жена!

Потом она будет думать: что это? Совпадение или на самом деле есть какая-то телепатия? Едва они прошли площадь и ступили на лесную дорожку, впереди, в свете фонарей, показалась женская фигура. Женщина шла быстро, и Дружинин, остановившись, сказал:

— Вот моя жена.

Любовь Ивановна попыталась освободить руку, но Дружинин не отпустил ее. Каждой своей клеткой, всем своим существом Любовь Ивановна ощущала, как напряжен Дружинин. Женщина подошла и остановилась в нескольких шагах.

— Я ждала тебя возле дома, — сказала она Дружинину, не сводя глаз с Любови Ивановны. — Это что, претендентка на престол? Мог бы найти кого-нибудь получше.

Даже здесь, на вечерней лесной дороге, при желтом свете фонарей, Любовь Ивановна могла разглядеть ее колющие, какие-то  п р о н з и т е л ь н ы е  глаза. Ее ничуть не обидели эти слова. Возможно, она могла бы услышать и худшие. Но, повинуясь какому-то безотчетному инстинкту, она отвечала взглядом на взгляд и знала, чувствовала, что ее взгляд спокоен, хотя внутри нее все дрожало — от неожиданности, злости, даже непонятного страха и еще от жалости к Дружинину, потому что ей вполне хватило этой минуты, чтобы представить себе, как он прожил двадцать два года.

— Нам надо поговорить, — сказала Дружинина.

— Все разговоры закончены, — ответил он.

— Ну конечно, тебе неприлично оставить сейчас эту ухватистую дамочку. Может быть, дашь мне ключ и я подожду в тепле, пока ты с ней переспишь?

Она резко открыла сумочку, вынула сигареты, чиркнула зажигалкой. Маленький огонек осветил ее рот, густо накрашенный и похожий на черное пятно.

— Вы извините, Любовь Ивановна… — начал было Дружинин, и его жена коротко засмеялась:

— Вот как? Вы еще на «вы»?

— Пойдемте, Андрей Петрович, — стараясь говорить как можно спокойней, сказала Любовь Ивановна. — Пойдемте.

— Нет, погоди, Андрей, — остановила его Дружинина. — Мы можем поговорить и втроем. Я понимаю, что у главного энергетика должна быть любовница. Но пусть и она знает… Я буду судиться с тобой до второго пришествия, слышишь? Не хочется выходить к барьеру, но что делать? И учти, у меня будут самые неожиданные свидетели. Боюсь, что это будет очень неприятно и тебе, и твоей перезрелой партнерше.

Повернувшись, так же быстро она пошла обратно, и ее фигура все удалялась и удалялась.

— Идемте, — тихо сказала Любовь Ивановна.

Всю дорогу они прошли молча. У подъезда своего дома Любовь Ивановна попросила:

— Не надо возвращаться, Андрей Петрович. Поднимемся ко мне.

— Да, — глухо ответил он.

В лифте Любовь Ивановна подняла руки и провела ладонью по лицу Дружинина.

— Господи, — сказала она. — Разве  т а к  можно? Зачем она  т а к?

Дружинин не ответил. Он вошел вслед за ней и стоял, не раздеваясь, — измученный, бледный, враз постаревший на десяток лет, и снова Любовь Ивановна почувствовала в нем то безразличие, которое начало было проходить в последнее время. Больше она не могла и не хотела видеть его таким…

В выходной день Володька пришел один — хмурый, и по тому, что он был хмурый и один, Любовь Ивановна решила: ну, поссорились!

— Ничего не поссорились, — буркнул Володька.

— Раздевайся, проходи и знакомься, — сказала Любовь Ивановна.

Дружинин поднялся из кресла, протянул Володьке руку, и Любовь Ивановна заметила, что улыбнулся он как-то смущенно — или виновато, что ли? — и подумала, догадался ли Володька, что это не просто сослуживец, заглянувший в гости на часок в выходной день. Наверно, не догадался. Что-то произошло у него самого. Но тут же Володька подошел к стене, на которой висела большая фотография отца, и поправил ее, хотя можно было и не поправлять, она висела прямо. Это было сделано слишком демонстративно, чтобы не понять — зачем. И только после этого повернулся к Дружинину.

— Вы извините, мне надо потолковать с матерью.

— Ну, разумеется, — сказал Дружинин. — Я посижу там, на кухне.

— Нет, нет, ты оставайся здесь, — торопливо остановила его Любовь Ивановна и кивнула Володьке.

Войдя в кухню, он плотно закрыл за собой дверь.

— Ну, не тяни, пожалуйста. Что случилось?

Володька сбил лося. Теперь надо платить пятьсот рублей. Она не поняла: как сбил? Где сбил? Кажется, в городе лоси водятся только в зоопарке.

Он сбил не в городе, конечно. Была загородная поездка, и он возвращался, когда на повороте из леса выскочила лосиха. Затормозить он не успел. Лосиха повалилась на капот, ее швырнуло в одну сторону, машину в другую. Он подумал, что лосиху только помяло, потому что она кинулась в лес. Доехал до поста ГАИ, инспектор осмотрел помятый, вздыбленный капот, Володька рассказал все, как было. Пришлось вернуться вместе с инспектором и показать место. Потом они оба пошли в лес и через каких-нибудь двадцать шагов наткнулись на мертвого зверя… Бумагу из исполкома ему уже прислали — на пятьсот рубликов. А вообще-то, он, как только расплатится, уйдет из таксопарка. Надоело.

— Что тебе надоело? Работать?

Нет, ему надоело не работать. Приезжают джигиты, вешают на руль четвертной билет, и вези их мешки на рынок. Или какой-нибудь хлюст со своей красоткой: «Капитан, тачка свободна? До деда подкинешь?» Любовь Ивановна спросила: «До какого деда?» — и Володька поморщился:

— Тундра ты, маман! «До деда» — значит, до памятника Чайковскому.

Но не это было главным, почему Володька решил уходить из такси. Его бесила система обязательных поборов, которую там считали неприкосновенной, и стоило Володьке выступить против этого на профсоюзном собрании, он сразу почувствовал вокруг себя полосу отчуждения. Это было и неожиданно и страшновато. Он подумал: неужели среди тех людей, с которыми он работал, перекидывался шуткой, даже, черт возьми, сиживал за кружкой пива, — среди этих молодых и пожилых нет никого, кто поддержал бы его?

Любовь Ивановна слушала сына со стесненным сердцем. То, о чем он рассказывал, было чуждо и неприятно ей. Она впервые слышала об этой системе поборов, и ей не хотелось верить, что все действительно так и есть. Что «на воротах», при въезде, платишь тридцать копеек, на мойке бросаешь в ведро мойщицы сорок, полтинник на стол механику колонны вместе с путевкой и еще столько же кассирше — в кошельке с выручкой…