Все вокруг было в снегу, и Любовь Ивановна, проваливаясь в него, вошла первой. Дошла до памятника, стряхнула белую шапку и, сняв перчатку, дотронулась до камня. Внутренне она боялась этой в с т р е ч и, и, наверно, если бы приехала сюда только для того, чтобы побывать на могиле мужа, — не выдержала бы и поплакала вдосталь, но сейчас слез не было.
Ангелина подошла и встала рядом, обняв ее за плечи. Кирилл оставался стоять на расчищенной дорожке.
— Ты только держись, мать, — тихо сказала Ангелина. — Он не должен видеть, что ты раскисла.
— Я знаю.
— Все будет хорошо, слышишь? Давай я ветки положу…
Вместе они уложили ветки прямо в снег, постояли еще несколько минут, и Любовь Ивановна вздохнула: пошли… От холода у нее горели колени. Их обожгло снегом, когда она пробиралась сюда, к памятнику. Нагнувшись, она растирала колени перчатками. «Почему Кирилл не подошел к отцовской могиле? — вдруг подумала она. — Побоялся набрать снега в ботинки?» Она разогнулась и увидела равнодушный, скучающий взгляд Кирилла.
Вечером Любовь Ивановна поехала на междугородную и пыталась дозвониться до дома. Стрелецкое дали неожиданно быстро, но никто не ответил. Тогда она заказала номер Ангелины, и Жигунов отозвался сразу же.
Нет, он знает, где сейчас Дружинин. Скорее всего, в институте. Сегодня они виделись, у Дружинина хорошая новость — дали квартиру, однокомнатную, в «свечке» возле универсама… Да, чувствует он себя вроде бы нормально, во всяком случае ни на что не жаловался… «А вы-то как там, вы-то как?» — то и дело спрашивал Жигунов.
В тот вечер Кирилл домой не вернулся. Он появился утром — бледный, с трясущимися руками, еще более чужой, гадкий, и коротко объяснил: должен же он был устроить друзьям отвальную, если мать хочет увезти его отсюда.
17
В тот вечер, когда Кирилл не вернулся домой и где-то устраивал своим дружкам отвальную (получил расчет в ЖЭКе, так что на выпивку хватило!), Володька выехал в очередной рейс. Как всегда, Кардан какое-то время еще бежал за автобусом, потом поотстал и исчез в сумерках. Народа в автобусе было немного. В зеркальце Володька увидел, что Вета уже болтает с какой-то женщиной. «Ну, зацепились языками, — подумал он и тут же услышал знакомый хлопок. — Все! Кажется, двигатель руку дружбы подал…»
Ему удалось поставить автобус к обочине. Сначала Володька открыл двери в салон и только после этого побежал к капоту. Откинул — а там уже огонь вовсю, черный дым — горело масло… Огнетушителем он сбил пламя, не замечая, что руки, одежда, лицо — все в копоти. Он мог и не копаться в двигателе, и так было ясно, что произошло. У шатуна сломалась шейка, шатун вывернулся и пробил блок… На сегодня отъездили! Пассажиры поскучают на шоссе минут двадцать, их подберет следующий автобус, а ты, дорогой, загорай, пока часика через три-четыре не приедет машина техпомощи…
— Давай, жми к маман, — сказал он испуганной Ветке. — Я попозже приду. Не болтаться же мне здесь, как цветочку…
Это он добавил уже так — для успокоения и для того, чтобы Ветка пошла. Иначе заупрямилась бы: «Как ты останешься тут один, мало ли что…» А вот то, что сидеть ей несколько часов в холодной машине ни к чему, — этого Ветке не доказать. Усмехаясь, он смотрел, как Ветка достает из сумки деньги, заворачивает в платок и сует за пазуху, в лифчик, — вот дуреха!
Ветка ушла, пассажиры уехали на следующем автобусе, — Володька остался один. Конечно, можно было лечь и придавить минуток сто восемьдесят, но он не спешил. Еще раз полез в двигатель, поглядел, не осталось ли огня, покурил, несколько раз крикнул в темноту: «Кардан, Кардан!» — и махнул рукой: как же! Так он и явится! Кружит где-нибудь роман с дворняжкой или гоняет кошек.
Можно было уснуть, и время тогда прошло бы незаметно. В армии он не упустил бы такого случая, потому что, как известно, солдат спит, а служба идет… Но сейчас, на этой темной дороге, покрытой ледком последних заморозков, ему не хотелось спать. Он ходил, останавливался, провожал глазами редкие машины и думал о том, как все-таки странно складывается жизнь…
ВЛАДИМИР ЯКУШЕВ
О том, что жизнь складывается странно, впервые он подумал не сейчас, а много лет назад, когда семья жила еще на Севере.
Он хорошо помнил один случайно подслушанный разговор, после которого в душе остались недоумение и горечь. Было так: он проснулся ночью, дверь в соседнюю комнату оказалась приоткрытой, и Володька услышал приглушенные голоса родителей. Возможно, эти голоса и разбудили его.
— Чего же ты, в конце концов, хочешь? — спросил отец. — Кажется, я отдаю дому все, что могу. Но нельзя требовать от меня большего.
— Я не требую, — отозвалась мать. — Ты не понимаешь… У тебя же все расписано, даже… даже минуты на любовь… От двадцати трех до двадцати трех пятнадцати… А потом сон до семи.
— Я военный человек, Люба. И я очень устаю.
— Я тоже.
— У всех моих сослуживцев жены работают так же, как и ты, но я что-то не слышал, чтобы они заявляли мужьям какие-то непонятные претензии.
— Господи, — вздохнула мать, — о чем ты говоришь, какие претензии? Неужели так трудно просто подойти, и… Ладно, не буду об этом. Ты — холодный. Может быть, в этом и моя вина, конечно…
— Погоди, — сказал отец.
Володька слышал, как он подошел к двери, закрыл ее, и голоса сразу стихли. Володька лежал, уставившись в темноту, и думал: странно. Со всех сторон только и слышишь — вот у Якушевых семья так семья! — а оказывается, у родителей есть другая, скрытая от остальных, в том числе и от него, Володьки, жизнь.
Сам он еще не мог разобраться в услышанном и рассказал о разговоре родителей брату. Кирилл поднес к его носу кулак. «Смертью пахнет?» — «Кошкой». Кирилл дал ему легкую выволочку. «Не суйся, куда не следует, понял?» Он не понял. Он чувствовал, что права мать и не прав отец. И отец не понимал, почему Володька начал грубить ему, нахватал за неделю кучу двоек, старался как можно меньше бывать дома…
Это открытие двойственности жизни взрослых — и не просто взрослых, а людей, которых он любил поровну, — было особенно тяжким потому, что за всем этим он увидел ложь. Родители лгали! Улыбались друг другу, когда приходили гости. Улыбались вечерами за ужином. Делали вид, что все у них распрекрасно, но он-то уже знал, что вовсе не распрекрасно!
У них был сосед, тоже офицер. Иногда он собирал ребят и показывал фокусы, от которых дух захватывало. В бумажном кулечке оказывалась горящая свечка, стакан с водой, накрытый полотенцем, куда-то исчезал, а монетка, которую сосед втирал в ладонь, вдруг оказывалась у него за воротничком… Володька ходил за ним, ныл: «А как?..» — и добился своего! Сосед объяснил, как делаются фокусы, и Володьке стало скучно ходить к нему. Зачем? Пусть другие ахают, а он-то знает, как это делается…
То же самое чувство овладело им и тогда. Он словно бы у в и д е л, как при них, детях, при гостях, при соседях, родители показывают один и тот же фокус, — и ему становилось тошно. Кирке-то что! Все это было ему до лампочки! Он и тогда был лизуном, подлипалой, лишь бы самому хорошо жилось. Володька жалел, что рассказал ему об услышанном ночном разговоре, и боялся, что брат щелкнет отцу или матери. Возможно, он и щелкнул, потому что однажды мать (они были вдвоем) усадила Володьку перед собой и спросила:
— Ну, что же у нас произошло?
— Ничего.
— Левый глаз врет.
Это была их давняя полуигра. Володька отвернулся. С самых ранних лет он и впрямь верил, что мать умеет определять по левому глазу, врет он или говорит правду.
— Не врет, — сказал он, — это у меня такой переходный возраст.
Он заметил, что мать едва не рассмеялась.
— Может быть, — сказала она. — Но все-таки что-то случилось, а? Не надо молчать, глупенький. Знаешь, как легко, когда выговоришься?
Сказать? Не сказать? Он поглядел на нее в упор.
— Ты любишь папу?
— Да.
— А он тебя?
