Кирилл… Почему-то она больше говорила о нем, — быть может, потому, что он достался ей трудно. Володька же в этих вечерних разговорах вспоминался в основном смешными историями, связанными с его сумасшедшей любовью к машинам.

Когда это было?.. Он учился не то в пятом, не то в шестом классе. По ночам вдруг раздавались звонки, Любовь Ивановна вскакивала, шла открывать. «Кто там?» — «Володю можно?» — раздавался из-за двери мужской голос. «Он спит, что вам нужно?» — «У меня мотоцикл барахлит что-то…» — «Ему, между прочим, утром в школу идти». Но Володька, уже одетый, вертелся в передней: «Мамочка, родная, я на полчасика, честное слово» — и пропадал на два или три часа, а потом еще час отмывал грязные до локтей руки.

Они жили на юге, в маленьком городке, и Любовь Ивановне сказали, что Володька гоняет на мотоцикле со страшной скоростью. Она не поверила — у него не было мотоцикла. Ей сказали второй и третий раз — тогда она кинулась к соседям, у которых есть мотоциклы. «Если дадите ему машину — пойду в суд». — «Так ведь надо же ему платить за работу, а он только одну плату просит — покататься…»

Однажды он поднял бунт — ему не нравился французский язык. «Говоришь, будто весь в насморке». Пришлось переводить его в класс, где преподавали немецкий, но с тех пор он называл Любовь Ивановну «маман», и ссорься — не ссорься, ругай его — не ругай, так и осталось из всего его французского языка единственное словечко. Письма пишет — «Дорогая маман…».

Вета слушала, смеялась, у нее блестели большие темные глаза, и она быстро взглядывала на фотографию Володьки, как бы стараясь соединить в воображении эти два образа — из рассказа Любови Ивановны и с этой фотографии — в один живой.

— Любовь Ивановна, ну, миленькая, ну, расскажите еще чего-нибудь.

— Ты лучше книги читай.

И однажды, придя домой, пожалела об этом совете: у Ветки было заплывшее, опухшее от слез лицо, и успокоить, ее оказалось вовсе не простым делом. Той ночью она вскрикивала и металась во сне. Любови Ивановне приходилось несколько раз вставать и будить ее: Вета прочитала «Овода».

Когда же они ходили в Дом ученых, на вечерний сеанс, все повторялось: были и слезы, и вскрикивания, и соседи то и дело шикали на нее, и, если они смотрели «тяжелый» фильм, Вета опять спала беспокойно. Пришлось отказаться от этих походов на все фильмы подряд, ходить только на комедии и попросить у Ангелины что-нибудь успокаивающее. Та, конечно, сразу начала ворчать, что вот не было у бабы забот — купила порося, однако сама принесла какую-то микстурку.

Тут случилось совсем неожиданное. Хотя Любовь Ивановна много рассказывала об Ангелине и сама Вета очень хотела познакомиться с ней, но, когда Ангелина ушла, Вета сказала Любови Ивановне:

— Я ее боюсь.

Группа Якушевой была уже утверждена, но работала, в сущности, одна Любовь Ивановна, и вся программа была подготовлена только ею. Лаборантки по-прежнему занимались тем, что им поручалось руководителями других групп, Ухарский приходил в институт аккуратно к восьми, чего никогда не было прежде, и эта точность носила, конечно же, демонстративный характер. Когда программа была расписана, Любовь Ивановна попросила Ухарского просмотреть ее, выписать те исследования, которые он хотел бы провести сам, ну, и, разумеется, высказать свои замечания. Ей стало досадно, когда минут через двадцать Ухарский вернул ей папку и сказал, что добавить он ничего не может, все выше всяких похвал, а что касается его работы, он будет выполнять любую, какую ему поручит Любовь Ивановна.

— Знаете, Феликс, — сказала она, — я еще никогда ни на кого не жаловалась. Не умею.

— Ради бога, Любовь Ивановна, жалуйтесь, я не обижусь, — спокойно сказал он. — В конце концов я хочу отстоять право заниматься своим делом. И прежде всего наукой, конечно. А это, — кивнул он на папку, — не наука.

— Тогда что же это?

— Вы все отлично понимаете, Любовь Ивановна, — мягко и, пожалуй, даже печально ответил Ухарский.

— А вам никогда не говорили, что наука — это не озарение, а прежде всего труд?

— Говорили, — кивнул он. — Вы не рассердитесь, если я рвану всю правду?

— Рваните, — усмехнулась она. Нет, она не рассердится. Пусть уж будет разговор начистоту. Даже интересно. А когда вернется Туфлин, может, на самом деле поговорить с ним об Ухарском? Ну, не хочет человек работать с ней, нельзя же заставлять его делать это под угрозой обсуждения на профсоюзном собрании!

— Меня учили, что наука — это труд, но еще и талант, — сказал Ухарский, не глядя на Любовь Ивановну. Ей показалось, что он покраснел: не очень вежливо дать понять уже немолодой женщине, что ты, милая, в общем-то никакими талантами не обладаешь, кроме одного, чисто женского, — вкалывать с утра до вечера.

— Спасибо за откровенность, — вздохнула Любовь Ивановна. — Только ведь, Феликс, и талант — это тоже труд. Или думаете, что от бога?

— Думаю, — ответил он. — Ну, если не от бога, поскольку мы сплошные атеисты, то от природы-то во всяком случае.

Они были вдвоем: лаборантки работали на станках за перегородкой, готовили шлифы.

— Значит, — сказала Любовь Ивановна, — мне тянуть одной? А ведь вы всегда были рыцарем, Феликс!

— Не надо, Любовь Ивановна, — поморщился он. — Я подам вам пальто, пропущу в дверях вперед и место в автобусе уступлю, а  э т о  уже не входит в мои рыцарские обязанности. Так с чего же прикажете начинать?

Она засмеялась.

— А с труда! Поезжайте в город, на завод газовых турбин, там хороший литейный цех. Договоритесь о металле, нам нужны бруски всех марок трубных сталей. Должны дать в порядке творческого содружества. Письмо я вам подготовлю. Ну и пустите в ход личное обаяние, разумеется…

Конечно, подумала она, так быстрее: Если проводить заявку через отдел снабжения института, металл будет неизвестно когда.

— Слушаюсь и повинуюсь, — усмехнулся Ухарский, засовывая в «дипломат» свои бумаги, и она поняла, что это еще одна его демонстрация, как и приход на работу ровно к восьми, чтобы не к чему было придраться.

Набросать черновик письма на завод было минутным делом. Теперь его нужно перепечатать на институтском бланке, дать на подпись заместителю директора, и Любовь Ивановна пошла в административный корпус, думая, что второй зам вполне может сказать: «Подождите Туфлина. Он эту тему ведет, он и подпишет». Так бывало не раз. И вдруг увидела Туфлина.

Он шел через холл — пальто распахнуто, берет лихо сбит набок, — и улыбался, здороваясь на ходу, все такой же розовощекий, такой же приветливый, и, еще издали заметив Любовь Ивановну, замахал ей рукой, а потом вверх по лестнице, почти бегом, через две ступеньки — к ней.

— Любовь Ивановна, голубушка, сто лет жить будете! Я шел и как школьник загадывал: кого встречу первым? Приятного человека — все хорошо, неприятного — начнутся всякие холеры. И честное слово, подумал о вас. Вот, если сразу увижу Любовь Ивановну, значит, все тип-топ, как говорят наши молодые. Идемте, идемте, у меня для вас маленький подарок есть. А вы, по-моему, что-то похудели, голубушка?

Ей было неловко оттого, что Туфлин держал ее под руку и что она не могла вставить ни слова, спросить, как прошла командировка (хотя даже не знала, зачем он ездил в Бельгию), и думала, что сейчас Туфлину не до нее, не до этого письма, конечно… Он отпустил ее руку лишь перед дверью своего кабинета, чтобы поздороваться с секретаршей, и тут же открыл дверь перед Любовью Ивановной: «Прошу, заходите», — будто на самом деле только и ждал этой встречи с ней. Не раздеваясь, открыл портфель и вынул оттуда чудесного металлического негритенка, держащего зеркальце. Любовь Ивановна смущенно приняла подарок, не замечая, что Туфлин смотрит на нее, как бы любуясь ее смущением.

— Спасибо, Игорь Борисович, но…

— Все «но» потом, голубушка. Через час прошу ко мне, а я пошел здороваться с начальством. Нет, ей-богу, поразительно, что я сразу увидел именно вас! Значит, впрямь существует телепатия?