Сергей заставил его пойти в заочную школу. Сразу же после войны такая открылась на Крюковом канале, позади Кировского театра. Сам следил, как Андрей готовит контрольные. Появлялся здесь, в его комнате, чуть ли не каждый день, строгий, как прокурор, и не дай бог, если что-то не было готово! «Слабак, мозглявка, два таракана…» Андрей злился на него, и вдруг с удивлением обнаружил, что можно поднажать, вполне можно поднажать и сдать сразу за два класса — подумаешь! Мешало ему одно: порой начинала болеть голова (сказывалась контузия), тогда он лежал пластом и чуть не ревел от досады, что приходится попусту терять время.

Несколько лет спустя аспирант Чукалин скажет студенту Дружинину: «Я думал, ты скиснешь, не потянешь… А ведь ей-ей, на войне и то легче было».

Но пока что Дружинин кончал заочную школу и был влюблен в Леночку, хотя сам себе не хотел признаться в этом. Почему не хотел? Да потому, что Леночка была за тысячу верст от него, а не за стенкой коммунальной квартиры. К Леночке ходили хорошо одетые ребята: из-за стенки доносились голоса, смех, там читали стихи, и Дружинин слушал: «Это было у моря, где ажурная пена, где так редко встречается городской экипаж…» «Ерунда! — кричал кто-то. — Ваш Северянин графоман! Вот настоящие стихи: «И умру я не на постели, при нотариусе и враче, а в какой-нибудь дикой щели, утонувшей в густом плюще…» Леночка уже училась на филологическом факультете.

Встречаясь с Дружининым в коридоре, она всегда улыбалась, и он терялся, краснел и казался себе глупым и маленьким, словно глядящим на Леночку снизу вверх — так высоко она стояла над ним!

Однажды она постучала и вошла, впервые за все годы, что они жили здесь рядом. Села у окна, закурила, закинув ногу на ногу, и Дружинин почувствовал, что вот сейчас у них будет какой-то трудный и странный разговор, но такого разговора не было, — Леночка сказала:

— Слушай, Дружинин… Я выхожу замуж.

Он промолчал.

— А ведь ты меня любишь, Дружинин, верно?

Он снова не ответил.

— Все еще мальчик! — усмехнулась она. — Большой мальчик. Только какой-то угрюмый. Так нельзя. Помнишь, мы с тобой прогуляли всю ночь? Если б ты меня тогда поцеловал, все было бы иначе. А сейчас я выхожу замуж…

— Ну и выходи, — резко сказал он.

— Любишь! — улыбнулась Леночка. — Зачем ты пришла?

— Как это зачем? — удивилась она. — Пригласить тебя на свадьбу. А ты подумал что-нибудь другое?

На свадьбу он не пошел. Белой июньской ночью ходил по городу, по бесконечным набережным, сидел в безлюдных скверах и не замечал ничего: ни зари, полыхающей в полнеба, ни тишины спящего города. Из разрушенных зданий, закрытых огромными фанерными щитами, временами раздавались не то вскрики, не то стоны — он не замечал и этого. Там, в развалинах, давно гнездились каменные совы…

На душе у него было пусто, будто его всего вывернули наизнанку. Но если бы человек умел предвидеть будущее! Если бы он знал, что много лет спустя в Большом городе он встретит Леночку, и все, все вернется к нему, и Леночка выйдет за него замуж, и он вырастит ее дочку, а потом жизнь станет невозможной, и снова появится ощущение, будто Леночка от него за сотни верст и что он смотрит на нее снизу вверх — так она высоко над ним!.. Если бы он знал это тогда, прозрачной белой ночью, — как бы совсем иначе повернулась вся его жизнь!

Он устал.

Эта усталость накапливалась годами, с того очень далекого года, когда мальчишка похоронил в степи отца и повел стадо… Оборачиваясь на прошлое, он думал: не слишком ли много для одного человека? Война, и контузия, и проголодь, и эта бешеная учеба, и потери (Сережа Чукалин умер накануне защиты диссертации, не выдержало сердце), и годы одиночества, и работа, работа, работа, и трудные времена с Леночкой, а теперь вот все, конец, разрыв, дальше тянуть нельзя… Поэтому Любовь Ивановна показалась ему спасением от всего тяжкого, что к пятидесяти годам измотало, измучило его до этого предела, за которым не виделось уже ничего… Короткие месяцы счастья с Леночкой — не маловато ли для целой жизни? Здесь, у Любови Ивановны, ему было легко и спокойно. С удивлением и, пожалуй, недоверием он ощущал в себе это ровное чувство наконец-то наступившей душевной  т и ш и н ы  и спрашивал себя: ну, что ты, счастлив сейчас? Ответа не было… М н е  х о р о ш о, — доносилось откуда-то. — И  м н е  н у ж н о  т о л ь к о  э т о — п о к о й. Наверно, смешно в полсотни лет говорить о пылкой любви…

Она очень славная, добрая, ласковая женщина, но вряд ли она тоже любит меня. Просто потянулись друг к другу две измотанные одиночеством души. А любила она только мужа, она и сейчас продолжает жить воспоминаниями о нем, — что ж, воспоминания не выкинешь, не спрячешь в шкаф. Пусть будет так. Лишь бы все было спокойно… Я заслужил право на эту тишину и этот покой!

Совершенно неожиданно Туфлин ввел для группы Якушевой еженедельные отчеты, и Любовь Ивановна могла лишь догадываться, почему это было сделано. Видимо, где-то  т а м  Туфлина несколько раз спросили, как движется работа, а он не смог ответить, — нет, не ответить, а  о т р а п о р т о в а т ь, — вот и весь секрет с этими отчетами каждую пятницу.

Впрочем, нет худа без добра. Теперь волей-неволей Туфлину пришлось самому вникать во все мелочи, а это означало хорошую помощь — что ни говори, а опыт у него дай бог, и знаний тоже не занимать. На первом же отчете, когда Любовь Ивановна сказала, что при измельчании аустенитного зерна крупные зерна все-таки нивелируют и прочность не реализуется, Туфлин заметил:

— Я не очень-то верю вашей доморощенной технике. Вполне возможен неравномерный нагрев. Добейтесь, чтобы опыт был чистым и попробуйте на несколько порядков меньше.

Теперь он появился в ЭТК, чего не было прежде (если не считать того обхода с Плассеном), и стоял возле установки, когда Любовь Ивановна и Ухарский проводили очередной опыт, — стоял, ни во что не вмешиваясь, и только уходя коротко бросал: «Сделайте металлографию — принесите, пожалуйста, мне». Так продолжалось около месяца. Двенадцать последних образцов дали в общем-то хорошие показатели и на удар, и на вязкость.

Как раз в эти дни Любови Ивановне позвонил из Придольска Маскатов. Позвонил не в институт, а домой, в выходной день, — это удивило ее. Звонить вечером, в выходной, чтобы узнать, как дела, и заодно сообщить, что их высокочастотная установка принята комиссией?!. Она коротко рассказала Маскатову о последней серии опытов, и тот возмутился:

— Неужели вы не могли сразу позвонить мне? Это для вас — дело неторопливое, а для нас неторопливость хуже ножа острого! Приезжайте!

Она засмеялась. Как все просто! Нет уж, вы закажите разговор с Туфлиным, а я всего-навсего старший инженер и этих вопросов не решаю. Она не обиделась на Маскатова за его резкость. Его можно понять. После этой аварии на трассе завод начал выпускать трубы с утолщением, и конечно же — сразу нехватка металла, завод лихорадит, все неприятности валятся в первую очередь на головы директора и главного инженера.

Слышимость была плохой, и Маскатову приходилось кричать в трубку:

— Любовь Ивановна, мы не можем ждать, когда вы совершите переворот в науке. Сколько у вас уже получилось? Прочность шестьдесят и удар пять? Так вот, для вас это, может быть, мелкая монетка, а для нас целое состояние! Если все перевести в новый класс, мы будем экономить на тонне рублей десять, а у нас выпуск — сто сорок тысяч тонн. Это вы понимаете? Конечно, я сейчас же буду звонить Туфлину и требовать, чтобы вы немедленно приехали!

Ей очень не хотелось ехать. За эти несколько месяцев неожиданно перевернувшейся жизни, когда все в ней самой стало казаться совершенно новым, — за эти несколько месяцев она успела свыкнуться с мыслью, что дня не может прожить без Дружинина. Если он задерживался, Любовь Ивановна прислушивалась к стуку лифта, то и дело порывалась позвонить в институт, — и само ожидание было сладким, томительным и почему-то тревожным одновременно. Она не задумывалась над тем, что же это. Поздняя любовь? Как бы сказал Долгов: «Всегда надо успевать хотя бы на последний поезд». Она не задумывалась и над тем, любит ли ее Дружинин. Главное, что она любит его. Она могла повторять про себя эти слова, прислушиваясь к ним, как люди прислушиваются к забытой мелодии, с тем смешанным ощущением удивления и радости, которое свойственно, пожалуй, лишь молодому чувству. Но ее любовь не была восторженной и поэтому способной на необдуманные поступки. Наоборот! Сейчас Любовь Ивановна обретала полное спокойствие: нелегкое прошлое уже отодвинулось, а будущее казалось ровным и прочным.