В один из вечеров, когда Дружинин задержался в институте, она оделась и, как прежде, одна пошла в Дом ученых — на фильм. В большом зале было малолюдно. Тускло горел свет; внизу, в первых рядах, возились мальчишки, спихивая друг друга с хороших мест. Время тянулось медленно, фильм все не начинали — видимо, хотели продать побольше билетов. Вдруг Любовь Ивановна услышала позади себя знакомый голос: Ухарский!

— У вас, Дашенька, еще много школьных представлений, — небрежно говорил Ухарский. — Если вы познакомитесь с поэтом, то наверняка спросите его о вдохновении, правда? А ученого о наитии свыше… Ну, как же иначе! Архимеду достаточно было забраться в ванну, а Ньютону увидеть падающее яблоко, чтобы открыть великие законы!

— А разве не так? И ванна была, и яблоко.

— Может быть. Но наука, Дашенька, это труд. Еще Монтень говорил, что наука — дело очень нелегкое.

— Я не думаю, что легкое.

— Умница! — хмыкнул Ухарский. — Правильно думаете. А я вот спрячусь за еще одну цитату.

— Боитесь, что без цитаты я вам не поверю?

— Поверите, но Бульвер-Литтону больше. Так вот, он говорил, что наука — это океан, по которому одни перевозят слитки золота, а другие удят в нем сельдей.

— Разумеется, вы возите слитки? — ехидно спросила девушка, и Любовь Ивановна еле удержалась, чтобы не фыркнуть. Ну и язычок!

— Нет, — ответил Ухарский. — Кто-то ведь должен и селедку ловить, Дашенька.

Любовь Ивановна обернулась и встретилась с ним глазами. Конечно, он понял, что она слышала этот разговор. Но Ухарский не смутился — взгляд у него был незнакомый, печальный, и улыбка оказалась вымученной.

— Феликс? — сказала Любовь Ивановна. — А я-то сижу и думаю: какой знакомый голос!.. — Все это получилось у нее фальшиво. — Сегодня я забыла вам сказать, что нам придется ехать в Придольск.

Невольно она поглядела на девушку. Молоденькая, курносенькая, хорошенькая… Вот — вздернула бровки, надула губки и повернулась к Ухарскому:

— В Придольск? Вы же вчера говорили…

Ухарский перебил ее:

— Как раз это и называется ловить селедку, Дашенька.

Должно быть, ему не хотелось, чтобы Любовь Ивановна знала, о чем он говорил вчера своей знакомой…

На этот раз Придольск показался Любови Ивановне совсем иным — более чистым, даже нарядным, — и она не сразу поняла, что таким его сделала зима. Снег скрыл серые краски стандартного города, и хотя здесь днем вовсю звенела капель, зима еще держалась прочно.

Ухарский кривил губы: тут он был впервые, и Придольск ему не нравился. «Еще один бесцветный муравейничек», — сказал он. Любовь Ивановна спросила, не хочет ли он, чтобы здесь были Эрмитаж или МХАТ, и Ухарский пожал плечами. Раньше, конечно, он непременно полез бы в спор. Любовь Ивановна подумала, что за последнее время Ухарский заметно переменился. Хотя бы тот, нечаянно подслушанный разговор в Доме ученых: «Наука это труд…» Понял наконец или распушил перья перед хорошенькой девушкой? Пожалуй, понял. И работал он действительно много, и, когда Туфлин как бы вскользь спросил ее на днях: «Как Ухарский?» — она ответила спокойно: просто молодчина! Туфлин покивал, будто ждал именно такого ответа.

Этот приезд был совсем другим еще и потому, что на вокзале их ждал Маскатов, повез в гостиницу, где уже были заказаны номера, и, прежде чем ехать на завод, они позавтракали в гостиничном ресторане. И все это время Любовь Ивановна чувствовала, как напряжен и нетерпелив главный инженер и каких усилий ему стоит сдерживать это нетерпение.

Маскатов тоже переменился, во всяком случае внешне. Он похудел, лицо стало сероватым. Знакомясь с Ухарским, он даже не улыбнулся. Можно было только догадываться, каково ему досталось за эти полгода.

Любовь Ивановна не выдержала:

— Трудно?

— Не то слово! — усмехнулся Маскатов. И все. Словно бы не хотел, чтобы ему посочувствовала женщина.

Уже в его кабинете Ухарский открыл свой «дипломат» и вынул рабочие тетради. Любовь Ивановна спросила, не пригласить ли начальника ЦЗЛ, но Маскатов торопливо сказал: «Потом, потом», — и в самом этом ответе наконец-то прорвалось точно угаданное Любовью Ивановной нетерпение Маскатова. Она сказала как можно мягче:

— Это только самые предварительные результаты, Илья Григорьевич. Мы не хотели бы, чтобы вы очень обольщались. Одно дело — лабораторные исследования, и другое — ваши производственные возможности.

Ухарский уже разворачивал на «заседательском» столе листы графиков, а Маскатов стоял рядом и, казалось, даже не слышал слов Любови Ивановны. Он не замечал ее. Он слушал Ухарского, не отрывая глаз от бумаги, и Любовь Ивановна видела его лицо, хмурое, с плотно стиснутыми губами, — да, круто ему, должно быть, пришлось! То, что говорил Ухарский, не доходило до нее, будто не она сама сделала все это и словно бы случайно присутствовала при непонятном ей разговоре. Она просто глядела на Маскатова с той острой, щемящей жалостью, которую всегда испытывала к уставшим людям и которая привела ее к Дружинину.

— Хорошо, — глухо сказал Маскатов. Он не стал подходить к селектору, открыл дверь и попросил секретаршу пригласить начальника ЦЗЛ и начальника пятого цеха.

— Вы забыли позвать директора, — пошутила Любовь Ивановна.

Маскатов непонимающе поглядел на нее и не принял шутку.

— Сейчас я и швец, и жнец, и на дуде игрец, — ответил он. — Директор уже месяц лежит с инфарктом.

И все-таки, как бы ни был нетерпелив Маскатов, заводские испытания на установке начались только через три дня. Два дня ушли на составление графика режимов, и начальник цеха только головой тряс. До сих пор они не проводили термообработку в таких режимах, и он не уверен… Да, все может быть! Установка еще не отлажена, но дело даже не в том, выдержит она или нет.

— В чем же? — спросила Любовь Ивановна, догадавшись, что именно не договаривает начальник цеха.

— Хотя бы в самом названии установки, — уклончиво ответил тот. — Опытно-промышленная… Нам надо давать продукцию, Любовь Ивановна.

— Перестаньте! — пожалуй, излишне резко оборвал его Маскатов. — Все мы в последнее время стали черт знает какими прагматиками!

Начальник цеха отвел глаза.

— Я хочу напомнить только одну истину, Илья Григорьевич, — сказал он. — Любого руководителя у нас снимают в основном за невыполнение плана. Это касается что начальника цеха, что главного инженера… Так вот, мне вовсе не хочется быть уволенным, а то и с партийным взысканием.

— Все не хотят, — усмехнулся Ухарский.

— Я попрошу вас, Илья Григорьевич, дать приказ по заводу о проведении испытаний на установке, с точным указанием затрат рабочего времени, ну, и так далее…

Он глядел в пол и говорил с трудом, будто ему самому было мучительно стыдно за то, что он говорил, но вынужден был говорить, потому что сейчас он боялся за себя, за свое место.

Любовь Ивановна поглядела на Маскатова — у того по скулам прыгали желваки.

— Приказ будет, — все-таки очень спокойно сказал Маскатов. — Вы, конечно, правы. Без приказа никак нельзя! Да и в моих интересах тоже, чтобы начальник пятого цеха спал спокойно. Крепче, крепче держите в руке своего воробьишку, Константин Игнатьевич! Синицу-то в небе, глядишь, и не ухватишь, а воробей как-то надежней…

Вечером, в гостинице, вспоминая этот разговор, Ухарский язвительно кривил губы: трусоват, однако же, начальник цеха! Открыто сказать  т а к о е  да еще при посторонних людях! Наверно, для этого все-таки нужна смелость.

— Смелость зайца, — усмехнулся он. — До тех пор, пока у нас в руководителях будут такие константины игнатьевичи, мы сами будем жить стреноженными. Черт их знает! Подносишь готовенькое, сладенькое, на тарелочке, а они носы воротят — нам бы вчерашних щец, оно как-то привычней… Вы молчите? Не согласны со мной, или это ваша вечная доброта стонет от жалости к зайчику?

— Его можно понять, Феликс. Если захотеть, конечно.

— А я не хочу понимать, — резко сказал он.