Какие-то иностранные туристы сфотографировали их тоже. Ершов прислушался к тому, что они говорили, — кажется, англичане или американцы. Он не понял, о чем они говорили, показывая на Антона, но ему стало неприятно, что они улыбались.

Прошел час, два, три, и сад начал быстро пустеть. Ветераны уходили группами — по домам, к праздничным столам, к своим воспоминаниям и слезам, и старым песням, а Ершовы все кружили и кружили по аллеям.

— Сядем? — предложил Ершов. — Вон на ту скамеечку…

Они устало сели, и Ершов, как в день своего приезда, протянул Антону пачку сигарет.

Они уже не замечали, что прохожие замедляют возле них шаг и читают слова на фанерке. Ершов вздрогнул, когда кто-то спросил:

— А карточка его у тебя есть?

— Что?

Прямо перед ними стоял пожилой мужчина — маленький, в старой шляпе, с потертым портфельчиком, и глядел на Антона.

— Я говорю — карточки его у тебя не имеется? Ну, Васиной…

Антон медленно поднялся.

— Нет. А вы…

— Ты не спеши, не спеши, — заметно волнуясь, скороговоркой сказал пожилой. — В таком деле ошибаться нельзя, парень. Знал я, понимаешь, Васю Ершова. Вот если б у тебя карточка была…

Теперь поднялся и Ершов. Тот, пожилой, должно быть поняв, что эти двое — отец и сын, начал разглядывать его быстро и жадно.

— Нету, нету у нас его карточки, — сказал Ершов. — Вы сами… сами посмотрите… Может, я похож на него, а?

— Не помню я, миленький. Вроде похож, вроде не похож… Тебе нынче за сорок, верно, а нам с Васей тогда, считай, малость за двадцать было. А погиб Вася точно в январе сорок четвертого, когда мы блокаду рвали. Ты что — сын ему? Вроде бы он говорил, что у него сын имеется… А может, и дочка, не помню…

— Сын, — сказал Ершов. — Вы вспомните.

— Что ты, сынок! — усмехнулся тот. — Сколько лет… А вот то, что Ершова Васей звали, помню. Тезки мы, потому и запомнилось, наверно.

— Наверно, — сказал Антон. — А вы что — никого здесь не нашли?

Ершов понял этот, с такой надеждой заданный вопрос: может, кто-то другой сможет вспомнить? Но пожилой мужчина печально качнул головой: нет, никого. Пятый год подряд он ездит сюда из Иванова, и никого. И по почте искал, и через архив, и в Совете ветеранов, что на Невском проспекте, и школьников-следопытов подключал…

— Едем, — сказал Ершов.

— Это куда же? — удивился тот.

— К нам, — ответил Ершов, беря его под руку так, будто испугавшись, что этот человек вот сейчас уедет в свое Иваново и они никогда больше не встретятся. Пожилой начал отнекиваться: да зачем это? Только стеснять вас. К тому же ему на поезд через три часа, обратно, в Иваново… Но Ершов не отпускал его. Посидим за столом. И на вокзал проводим обязательно. Он остановил такси, и уже в машине пожилой, протянув Ершову руку, сказал:

— Познакомиться надо все-таки, Иванов. Простая фамилия, да говорят, что на Ивановых вся Россия держится.

В незнакомый дом он вошел робко. Антон помог ему снять пальто. Иванов нагнулся, чтобы снять ботинки, но Антон остановил его.

На пиджаке Иванова была Красная Звезда и несколько медалей, приколотых неровно, одна отдельно от другой. Без пальто и шляпы он оказался совсем тщедушным, и так же робко, как вошел в прихожую, ступил в комнату, на ходу приглаживая ладонями редкие седые волосы.

— У нас гость, Маша, — сказал Ершов. — Давай по-быстрому, нам еще на вокзал надо.

За столом Иванов порозовел и начал рассказывать о том, как в сорок четвертом прорывали блокаду, наступали на Гатчину, вот там Вася и погиб. Как? Ну, этого-то не забудешь. Подполз к дому, откуда били по нашим из пулемета, — головы не поднять! — и жах в окошко связку гранат! Тогда, должно быть, и ударило его последней очередью. Геройски погиб, одним словом.

…Нет, он мало знал Васю Ершова. Можно сказать, перед самым наступлением и познакомились, на переформировании.

…Какой он был из себя? Невысокий. Среднего, можно сказать, роста. Обыкновенный, одним словом. Орденов у него было два. Перед самым наступлением, помнится, шутил: готовьте, братцы, бумагу, Калинину Михаилу Ивановичу писать, чтоб Василию Ершову Героя дали. Веселый был человек. Может, за тот подвиг и положено было ему Героя. Здорово тогда немец нас прижал. А он подполз и гранатами… Мы побежали, смотрим, а он лежит на снежке, будто приустал малость…

Через три часа Иванов уехал домой, в Иваново. Его провожали все Ершовы — втроем, и обнялись на прощание, и обещали обязательно написать, если найдется кто-то из ветеранов того самого полка, в котором воевали Иванов и Ершов. И Маша не выдержала все-таки, всплакнула напоследок, да и сам Иванов морщился, шмыгал маленьким, похожим на клювик носиком, чтобы не показать свою слабость.

Поезд ушел, и Антон сказал:

— Все равно ничего не известно. Ершовых пруд пруди. Это нам так хочется, чтобы тот Ершов оказался нашим.

— Ну и что? — спросил Ершов.

— Что «ну и что»? — не понял Антон.

Ершов шел, положив руку на плечо сына.

— А то, что появился хороший старый человек, посидел, повспоминал, уехал… Вот и все. По-твоему, этого мало?

— А, ну да, ну, конечно, — торопливо согласился Антон, и Ершов догадался, что сын согласился с ним просто так, лишь бы не спорить, потому что этого ему было все-таки очень мало…

Вряд ли каждый из нас может точно вспомнить день, когда познакомился с тем или иным человеком. В лучшем случае вспоминается год или время года, еще реже — месяц… Но я точно знаю, когда познакомился с Александром Андреевичем Прокофьевым: 19 апреля 1960 года. Это число стояло в моем старом билете члена Союза писателей, в графе «Время выдачи билета».

Накануне мне позвонили из секретариата, попросили приехать, и понятно то волнение, с которым я ехал на улицу Воинова. В Доме писателя было тихо и пусто, никого не оказалось в приемной — даже секретарша, милая Канна Елисеевна, куда-то ушла; я приоткрыл тяжелую дверь и увидел одиноко сидящего за столом Прокофьева. Он взглянул на меня исподлобья и сказал:

— Заходите.

Все происходило очень буднично. Прокофьев вынул из ящика стола мой билет и, не торопясь вручить, спросил :

— Общественной работой заниматься будете?

Как будто от моего ответа зависело, получу я эту коричневую книжечку или он спрячет ее обратно, в стол. Я сказал, что буду. Прокофьев протянул мне билет, пожал руку — вот и все. Я тогда плохо знал его и вполне мог отнести такой прием за счет (вполне возможно!) минутного настроения или «проформы ради». Лишь годы спустя я понял, что —

Это были не просто поэтические строчки, и не поэтическая декларация, хотя Прокофьева часто упрекали в декларативности его стихов. В Александре Андреевиче — и это я тоже понял, увидел позже, — не уживались, а сливались лирик и воин, общественный деятель и философ, и иной раз трудно было даже угадать, где кончается Прокофьев-поэт и начинается Прокофьев — первый секретарь нашего Ленинградского отделения Союза писателей, член Ревизионной комиссии ЦК партии, или Прокофьев — депутат… «До всего на свете есть мне дело…»

В его дом я вошел позже.

Многие годы меня и его сына Сашу Прокофьева (Андреева), очень способного филолога и поэта, связывала самая добрая дружба. Мы встречались в литературных объединениях или часами бродили по городу — разговоры и споры были бесконечными! — делились личными делами, и вместе с тем ни разу рядом, даже в разговорах, не оказывался Прокофьев, Быть может, так происходило потому, что к Александру Андреевичу Саша — человек семейный и живший отдельно от отца — лишь ходил в гости, и в его душе было слишком много такого «своего», чем человек не обязан делиться с приятелями? Ни разу, сколько помнится, он не заводил со мной разговор об отце. Лишь однажды, когда я прочитал в альманахе «Молодой Ленинград» Сашины стихи и сказал ему: «А ведь ты, черт возьми, Прокофьев!» — он резко дернулся и ответил: