Друзья радуются, но и спрашивают, почему он не садится за оперу, о которой давно мечтал, — «Жар-птицу». Возможно, такой вопрос не очень-то приятен композитору — в душе он, наверно, уже смирился с мыслью, что оперу ему не написать… Приходится улыбаться в сильно поседевшую бороду и отделываться уклончивой шуткой:

— Не люблю я закулисных интриг.

Это уже его закат. Он еще может сесть в поезд и уехать в Польшу, где в Желязовой Воле открывают памятник его любимому Шопену. И в Берлин, где устанавливают мемориальную доску на доме, в котором скончался Глинка. Он еще может ходить по своим знакомым сановникам и доказывать, что памятник Глинке, который предполагается установить возле Консерватории, нужно ставить беклемишевский, а не баховский — скульптура Баха вообще никуда не годится. Он не знает, а сановники знают, что Николай II уже послушался совета жены и дал высочайшее соизволение именно на памятник Баха. Чудак этот старик Балакирев! Неужели он думает, что в таком случае можно что-то изменить? Или, как всем старикам, ему нечего делать, вот и ходит?

А умер он за роялем…

В морозный январский день я стою перед плитой серого гранита, на которой высечен с детства знакомый мне профиль, и снимаю шапку перед памятью о человеке, которого не знал («Дедушка? Боженька?»). Но думаю я не о нем, а о том, что все мы — сколько нас ни есть на свете живых — должны чаще, чем мы это делаем, оглядываться с благодарностью перед памятью о людях, бывших до нас, потому что одни больше, другие меньше, но все-таки вложили в нас то богатство, которым мы живы: музыку, стихи, радость красок, волнение танца, величие научного открытия — все, все, что коротко называется — ч е л о в е ч е с к а я  к у л ь т у р а.

Передо мной довольно большая, старая любительская фотография. В кадр попал грузовик, стоящий среди куч битого кирпича и строительного мусора, и студенты отделения журналистики одного из первых послевоенных наборов в Университете. Все с лопатами. Одеты кто во что горазд. Большинство — в телогрейках, шинелях, кирзачах. Это вчерашние фронтовики. Несколько особняком, у заднего борта потрепанной полуторки, группа мальчиков и девочек, вчерашних выпускников школ — в пиджаках, свитерах, маминых кофтах. Многие почему-то не в фокусе, — тогда каждый, умеющий щелкать ФЭДом, уже считал себя ведущим фотокорреспондентом.

Даты на обороте фотографии нет. Но мне помнится, это сорок седьмой год, и все мы дружно трудимся на ремонте одного из университетских общежитий. Нахожу, наконец, Воеводина. Он устал и не без труда старается закинуть в кузов полную совковую лопату. Лицо в профиль, утомленное, худое. Из-под сбившегося на затылок берета торчат во все стороны косицы слипшихся от пота волос. Узнаю его «обратной памятью», по тому Воеводину, которого встретил много лет спустя. Тогда, в сорок седьмом, мы были едва знакомы: он учился курсом младше, моложе меня был, и «на всю войну» — как сам говорил часто, с глубоко затаенной завистью…

А еще сохранился у меня автошарж, подаренный Женей сравнительно недавно, летом семьдесят девятого года, моей внучке с надписью: «Яночке от одного усатого дяди». Он хорошо рисовал шаржи на друзей, недругов, просто незнакомых людей с интересной и запоминающейся внешностью. Шаржи на себя он делал почти автоматически, за несколько секунд, не отрывая фломастера от бумаги. Он ни в чем не старался идеализировать свою внешность и был безжалостен к самому себе: почти лысый череп, щеточка усов, полное, щекастое лицо и большие, чуть навыкате глаза… Глаза его сразу обращали на себя внимание — всегда грустные глаза очень одинокого, в сущности, человека. Человека, который молча несет некую свою тайну много лет. У которого, может быть, что-то не ладится, происходит не так, как хотелось бы ему, не получается задуманное, живется грустно, обидел он кого-то зря или его кто-то обидел. Бог знает!

Воеводин — коммуникабельный, контактный человек — очень не любил говорить о себе. Замыкался, твердел, терял простые и необходимые слова, неумело переводил разговор на иные темы. Между тем казалось, все у него ладилось. Он много ездил и много писал, широко печатался. Он работал в разных жанрах: в прозе, драматургии, теле- и кинодраматургии, в публицистике. Его любили газеты: знали, Воеводин может, бросив все, написать и проблемную статью, и оперативный отклик на сиюминутное событие, и рецензию на только что вышедший из печати актуальный коллективный сборник. Он часто бывал на заставах, много и с удовольствием писал о жизни границы и людях, ее охраняющих, участвовал в составлении постоянного сборника «Граница», выпускаемого Лениздатом, активно вербовал писателей в «пограничники». Был уверен: граница не только формирует, воспитывает молодых людей, экстремальные ситуации, могущие произойти «на передовой между двумя мирами», — лучшая возможность для литератора выявить характеры героев, показать преемственность поколений, лучшие качества советских людей, надевших зеленые фуражки.

Воеводин был награжден почетными знаками пограничной доблести, — так что любовь оказывалась обоюдной.

Трудно писать о коллеге по перу, которого уже нет с нами. Трудно и горько. Женя Воеводин умер рано. Он написал много. Он мог бы сделать больше.

Я смотрю на рисунок Воеводина, сделанный семь с лишним лет назад. Таким мы все помним его. Кажется, мы виделись вчера и он с упоением рассказывал о необыкновенно удачной рыбалке — это была еще одна его старая и горячая страсть, которой он оставался неизменно верен. А ведь со дня его смерти — 14 сентября 1981 года — прошло более шести лет.

…Евгений Всеволодович Воеводин родился 10 апреля 1928 года в Ленинграде. Отец его — Всеволод Петрович — профессиональный литератор, прозаик и драматург, закончил словесное отделение Института искусств, участвовал в коллективизации деревни, работал редактором в издательстве «Советский писатель». Дед со стороны отца был режиссером, а затем главным режиссером Ленинградского театра оперы и балета, затем Малого оперного театра. Большая семья Воеводиных оставила определенный след в интеллектуальней жизни дореволюционного Петрограда. В последние годы перед смертью Женя, неожиданно и для себя, заинтересовался историей семьи, хотел написать много и подробно о ней, но успел закончить лишь очерк о «Человеке, которого я не знал». Насколько мне известно, цикл этих воспоминаний — последнее, что написал Евгений Воеводин… А планы? Планы его, как и у каждого активно работающего литератора, были обширны. Он заранее знал, что будет делать, куда поедет, чем станет заниматься. В ближайшем году — это уж точно!..

В 1953 году Воеводин окончил Ленинградский университет и был направлен на работу в газету «Вечерний Ленинград». Так начиналась его журналистская школа, в которой он учился всю жизнь, был верен ей всю жизнь. Газета дала ему очень многое. Умение «подойти к человеку и расположить его», заставить говорить, заставить «раскрыться», умение ознакомиться с технологией производства, определить главную проблему, нащупать основные болевые точки, ставшие причиной споров и конфликта. За годы работы в прессе (не только в «Вечерке» — Воеводин широко публиковался и в центральных газетах) у Жени появилось много хороших знакомых и друзей на крупнейших ленинградских предприятиях и производственных объединениях. Они не раз оказывались первыми читателями и суровыми критиками его завершенных, но еще не опубликованных произведений, посвященных производству и человеку Труда. Многие годы и эта связь оставалась двусторонней. (Это легко прочитывается, например, в очерке о бригадире судосборщиков Балтийского завода Герое Социалистического Труда В. Смирнове, ставшем ныне дважды Героем, добрым и требовательным наставником молодежи, вливающейся в рабочий класс Ленинграда.)

Его первый рассказ «Беглецы» был напечатан журналом «Огонек» еще в 1950 году. С этой серьезной и престижной для молодого студента-журналиста публикации и началось обращение Воеводина к литературе, а затем и профессиональное занятие ею. Газета сделала Воеводина писателем. Попробовав силы в рассказе, он обращается и к другим жанрам литературы. А затем к пьесам, теле- и киносценариям. Жажда литературной деятельности овладела им, захватила целиком. Казалось, все время он работал. Или готовил себя к работе. Без этого ему скучно и неинтересно было жить. Он словно постоянно торопился, хотел рассказать о многом, что знал, видел и чувствовал, хотя Женя довольно редко использовал в произведениях факты своей биографии и, как мне кажется, минимум своих чувствований: все герои почти всех его книг имели реальных прототипов. И  т е  люди казались писателю значительно  и н т е р е с н е й, чем его собственная персона со своими переживаниями…