— Ну, конечно!

Тогда он вскочил. Он стоял перед матерью и кричал, что все знает. Что это они врут, а не он. И что-то еще о том, что уйдет из дома, устроится на дрейфующую станцию или куда-нибудь еще, чтоб только подальше… Мать слушала его, не перебивая. Потом, уже взрослый человек, он поймет, что даже в том состоянии, в котором она была, мать просто дала ему возможность выкричаться. И он кричал, распалялся больше и больше, и ему было ужасно жалко себя, жалко уходить из этого теплого дома и жить на какой-то дрейфующей льдине — будто это было возможно в его одиннадцать! Кончилось тем, что он разревелся в три ручья и успокоить его оказалось делом трудным. Мать принесла воды, и он стучал зубами о стакан. Конечно, она перепугалась тогда до полусмерти.

Он заснул и проснулся оттого, что отец гладил его по голове. Это было неожиданно и непривычно — отец был все-таки неласковым человеком.

— Вот что, — сказал отец. — Давай договоримся на будущее: если тебе в жизни что-то неясно — подойди и спроси. А то бог знает куда тебя занесет!.. Что же касается нас… Понимаешь, брат, в каждой семье есть свои сложности. Идеальных семей не бывает. Надо только уметь подняться над мелочами — понимаешь? Взрослые люди быстро устают, нервы уже не те, ничего не стоит сорваться.

Слова у отца были какие-то холодные и круглые, как ледышки.

— И в таком случае, — добавил он, — детям никак не надо влезать в дела взрослых.

Отец ничего не объяснил, ничем не помог. Поэтому в душе Володьки осталось прочное убеждение, что взрослым дозволен обман. Он возненавидел ложь. Это было для него, как тяжелая болезнь. С годами ненависть ко лжи перешла вообще на все безнравственное — с его точки зрения, разумеется. Несколько месяцев назад, когда он работал в таксопарке, его сменщик, поначалу казавшийся славным парнем, начал втолковывать ему, как нужно различать «клиентов». П и д ж а к — клиент выгодный, на счетчик не смотрит, платит хорошо. Ш л я п а — мелкая сошка, ездит только на короткие расстояния и платит копейка в копейку. Выгодное дело — подсаживать  г р а ч е й: тогда двойная оплата… Володька слушал и вдруг спросил:

— Ты это серьезно?

— Чудик! Конечно, серьезно.

— А тебе никто не говорил, что ты с дерьмецом?

Сменщик обиделся, но сумел сдержать себя.

— А ты, значит, бесполезное ископаемое? Такие у нас не задерживаются. Наш брат на подсосе ходить не любит.

«На подсосе» означало — быть без денег… А потом это выступление на профсоюзном собрании относительно поборов и заявление о расчете…

Так вот — мать. Или «маман», как он ее называл…

Пожалуй, по-настоящему он понял ее лишь тогда, когда не стало отца и они переехали сюда, в Стрелецкое.

Конечно, смерть отца потрясла его не с такой силой, как мать, и в этом — как ни кощунственно может показаться — оказалось свое преимущество. Мать была надломлена и растеряна — он же, наоборот, словно обрел взрослость. Он делал почти все, что прежде делала мать, и это получалось как-то само собой: сходить за картошкой, снести белье в стирку, убрать в доме…

Ему нравилось, когда мать говорила о нем: «Мой мужчина». Ему не нравилось, что она, возвращаясь с работы, сразу садилась за швейную машину. Однажды он увидел, что мать надела очки…

Эти вечерние работы связались в Володькином сознании с новым пальто, которое мать купила ему, с новым костюмом, с новой обувью, и он хмурился, потому что знал их подлинную цену. Через два или три месяца он принес и положил перед матерью несколько бумажек — там было рублей тридцать или чуть больше… Мать спокойно спросила:

— Откуда?

— Заработал.

— Чинил машины?

— Два мотороллера.

— Когда ты только успел научиться? — вздохнула мать.

— Всю жизнь на этой работе, — хмыкнул Володька.

Наверно, он обиделся бы, если на эти первые деньги мать купила ему что-нибудь. Она ничего не купила. Его деньги пошли на памятник отцу…

В следующие месяцы он зарабатывал уже по семьдесят, а то и по восемьдесят рублей. В Стрелецком он был, как говорится, нарасхват. Владельцы машин, мотоциклов, мотороллеров приходили сюда, домой, чуть ли не каждый вечер, просили «поглядеть телегу»… А потом были и сто, и сто двадцать рублей — совсем неплохо для школьника, который к тому же умудрялся нормально учиться. И вдруг Любовь Ивановну вызвали в школу, к директорше.

Странно: поднимаясь по лестнице, Любовь Ивановна испытывала уже забытое, казалось бы, ощущение провинившейся школьницы. Потом оно сменилось щемящим предчувствием какой-то беды, чего-то снова непоправимого, и в директорский кабинет она, вошла с отчаяньем человека, готового ко всему, даже к самому худшему…

Грузная, с мятым, недобрым лицом женщина не протянула ей руку, только кивнула на стул:

«Садитесь. Расскажите, в какой обстановке растет ваш сын?»

Она рассказала.

«Вы им довольны?»

«Да, вполне».

«Ну, еще бы! А вот мы не очень-то довольны».

«Почему? Что-нибудь случилось?»

Тут-то ее, директоршу, и понесло! Послушать — выходило, что Володьку в классе не любят, он груб, с товарищами говорит резко — что на уме, то и на языке, — а вчера вообще учинил самую настоящую драку. Причина? Что ж, он не скрывал причину… Оказывается, он у вас — как это? — п о д х а л т у р и в а е т? Чинит местные машины? Любовь Ивановна кивнула: лично она не видит в этом ничего худого. Директорша выкатила на нее глаза и сразу стала очень похожей на кого-то, но Любовь Ивановна не успела сообразить — на кого? Но  ч и н и т-т о  он за  д е н ь г и?! Любовь Ивановна снова кивнула: да, она знает и это. Все, что Володя зарабатывает, он приносит домой, они собрали нужную сумму на памятник отцу…

Директорша откинулась на спинку стула. Ах, вот как! Стало быть, мамаша не видит в этом ничего худого?! А вот мальчик, которого Якушев вчера избил, рассказывал в классе, что  в а ш  сын (она помахала какой-то бумажкой), в а ш  сын хапуга и рвач! Его пригласил отец этого мальчика, — так вот, Якушев, то есть  в а ш  сын, заломил за ремонт столько, что у хозяина машины глаза на лоб полезли. А что делать? Автомастерской для частников в Стрелецком пока еще нет, вот и пользуются этим всякие рвачи, вроде  в а ш е г о  сына. Она уже не говорит о том, что школьник должен только учиться, и хорошо учиться, это его долг перед народом.

«Я хотела бы продолжить разговор в присутствии Володи», — сказала Любовь Ивановна.

«Еще что за новости! Только этого и не хватало. Вы что же, не верите мне?»

«Извините, не верю. Просто я лучше вас знаю  с в о е г о  сына».

«Ну, что ж, — сказала директорша. — Этого мы так не оставим. Предупреждаю — будут приняты меры. И к нему, и к вам».

«Я тоже так не оставлю», — сказала, поднимаясь, Любовь Ивановна. Даже стоя она была одного роста с сидевшей директоршей.

Прямо из школы она кинулась к Ангелине: что делать?

«Знаю я эту шкрабиху, — сказала Ангелина. — У нее ум ниже санитарной нормы. А ты чего трясешься? Твой Володька уже имеет право работать, забирай его из школы — там его все равно сожрут. У меня в райцентре знакомая на автобазе — пристроим. И школа там вечерняя рядом».

Любовь Ивановна понимала: другого выхода нет, пусть идет на автобазу и в вечернюю школу… Ничего, справится. Ей было страшно подумать, что Володька будет учиться в школе, где такая директорша. Ангелина права: его там все равно сожрут…

Домой Володька вернулся поздно.

«По агентурным сведениям, ты была в нашей конторе, — сказал он. — Ну, как? Крепко на меня накапали?»

«Что произошло, Володя?»

Он охотно рассказал — что. Его действительно пригласил к себе один человек, кажется, из института… Машина у него — пальцем ткни, рассыплется на молекулы. Володьке предложили за работу пятьдесят рублей, и он, естественно, фыркнул. Ничего он не заламывал и свою цену не назначал. Просто отказался от работы и сказал, что такую тачку лучше всего под пресс. А утром сынок этого мужика поднял в классе хипеж — вроде он, Володька то есть, запросил двести пятьдесят!