— Вот ведь как получается, Любовь Ивановна… Вчера мы с вами даже не догадывались, что сегодня снова придется поговорить. Наверно, я должен был подняться к вам, но подумал, что здесь нам никто не помешает… — И словно выпалил, чтобы не тянуть дальше: — Тут одно заявление принесли, но я решил сначала посоветоваться с вами…

Любовь Ивановна сразу узнала этот почерк. Ангелина всегда писала крупно, и письма от нее обычно занимали несколько страниц. Здесь тоже было несколько страниц, и Любовь Ивановна, уже зная, от кого это заявление, все-таки перевернула последнюю страницу, чтобы увидеть подпись. Да, А. Коржова, член КПСС с 1943 года, медсестра ИФМ.

Любовь Ивановна положила заявление перед собой, на столик, будто боясь читать его.

— Это об Андрее Петровиче Дружинине? — спросила она.

— Да.

— Я догадываюсь, что там написано, — сказала Любовь Ивановна. — Но все это неправда! Понимаете, неправда! Я не хочу ничего читать..

— В этом заявлении Коржова защищает вас, Любовь Ивановна.

— А зачем меня защищать? От кого? И зачем она вообще это сделала? Кто ее просил? Партийная совесть? Да при чем здесь ее партийная совесть? Вы ничего не знаете, почему он… ушел, и вам вовсе незачем знать это… Он имел право уйти от меня, он имеет право на покой, на любовь, на свою семью, в конце концов, и дай бог, чтобы у него была хорошая семья. Я только порадуюсь, если так будет. А она — в грязных сапогах, как вчера… в чужие дела…

— Она ваш друг, Любовь Ивановна.

— Друзья — добрые, Павел Петрович. А вы что же, сразу поверили ей? Потому что она член партии?

Автономов наконец-то подошел и сел рядом.

— Не надо так, Любовь Ивановна, — тихо сказал он. — В конце концов каждый человек имеет и другое право — на собственное мнение. Другой разговор, правильно оно или неправильно, — но имеет! Ангелина Васильевна считает, что Дружинин вас обворовал. Обворовал вашу душу, когда ему было тяжело и одиноко. Я не люблю вмешиваться в чужие личные дела, но я хочу спросить только об одном: это верно или нет?

— Конечно, нет! — почти выкрикнула Любовь Ивановна, — Да, ему было и тяжело, и одиноко, и плохо, и я должна была помочь этому человеку… Как — это уже мое дело, а не Ангелины… Васильевны. И я буду тысячу раз повторять: оставьте Андрея Петровича в покое! Он заслужил это, понимаете?

Любови Ивановне казалось — еще секунда, и она не выдержит, упадет. Голова шла кругом. Лицо Автономова расплывалось перед глазами, а его голос словно бы продирался через какую-то толщу, — будто сейчас они оба оказались под водой, и это через воду шли глухие, трудно различимые звуки.

— Давайте решим так, — сказал Автономов. — Как вы скажете, так мы с этим заявлением и поступим. Согласны?

Она кивнула. Понемногу начала приходить в себя. Почувствовала какую-то странную пустоту вокруг и в себе самой, словно это была она и в то же время не она, совсем другой человек, за которого она видела, слышала, думала… Сегодня я собиралась зайти к нему и сказать… Что я собиралась сказать? Нет, не надо никуда идти. Сейчас я открыла правду не только Автономову, но и себе тоже. Он  у ш е л. Зачем скрывать это от себя?

Любовь Ивановна медленно поднялась, опираясь ладонью о стол. Автономов поддержал ее под руку, довел до двери, — и, если бы она могла увидеть сейчас его лицо, она увидела бы, какая была на нем боль…

— Так как будем решать? — уже возле двери спросил Автономов.

— Разве я не сказала? — ответила она, и Автономов торопливо закивал: «А, ну да, ну, конечно, Любовь Ивановна… Пусть все так и будет, как вы сказали…»

А там, за дверью, в комнате техсекретарши, сидел Жигунов и сразу поднялся навстречу Любови Ивановне. Будто он специально пришел, чтобы увидеть ее после этого разговора. А может быть, так оно и было на самом деле, и, может, даже после совета с Автономовым — приходить или не приходить, ждать или не ждать?..

Видимо, Автономов стоял за спиной Любови Ивановны, потому что Жигунов поглядел куда-то поверх ее головы, кивнул и, молча подойдя к Любови Ивановне, взял ее под руку. Они вышли в коридор, и Жигунов мягко сказал:

— Не надо вам сейчас в лабораторию. Зайдемте лучше ко мне.

Она освободила свою руку.

— Не сердитесь, — все так же мягко сказал Жигунов. — Я ей всю ночь спать не давал, говорил — не пиши ты ничего, нельзя так… Да разве ее уговоришь? — Он отворачивался от Любови Ивановны, будто боясь встретиться с ее глазами. — Вы поймите ее, Любовь Ивановна, ведь она от доброты своей… Если б вы знали, сколько она из-за вас плакала. Придет домой и плачет… А когда села писать, я ей сказал, что она своей добротой злое дело сделает. Не послушала, сделала…

— Сделала… — повторила Любовь Ивановна. Она пошла по длинному коридору к себе и слышала, что Жигунов идет сзади, но не могла и не хотела больше говорить с ним ни о чем. Зачем он ждал меня? Оправдаться? Сказать, что сам он в стороне? Защитить передо мной Ангелину? А ведь в одном он прав! Как же я сама никогда не знала, не догадывалась даже, что доброта может породить зло?!

…Домой, домой, скорее домой, в тишину пустой квартиры, в свою комнату. Никого не видеть, не слышать, остаться совсем одной, не подходить к телефону, если позвонят, никому не открывать дверь, если придут. А может быть, срочно, завтра же взять отпуск и уехать, у нее есть тетка в Челябинске, — уехать к тетке… Уехать и никому, даже ребятам, не сказать — куда, чтоб не писали, не искали, не присылали телеграммы… Ей нужно было снова, как и тогда, когда умер Якушев, убежать, спрятаться где-нибудь и через несколько лет прийти в себя.

Пока что она могла убежать только домой и спрятаться только там, чтобы хоть немного успокоиться и справиться со своей растерянностью.

Ощущение пустоты вокруг не проходило. Оно было знакомо ей, она уже испытала его однажды и знала, что острое чувство одиночества придет позже. Все повторялось с той лишь разницей, что сейчас можно было снять трубку, набрать номер и услышать  е г о  голос…

Не надо звонить. Зачем? Все равно теперь мы будем встречаться год за годом — в коридорах института, в столовой, в Доме ученых, в магазине, в автобусе, просто на улице. Будем здороваться. Хватит ли сил спросить — как ты живешь? А если все, что вчера там, под навесом, рассказала Ангелина, — правда, останется ли Зоя в лаборатории? Наверно, нет. Не может остаться, сама должна уйти…

Любовь Ивановна сняла с антресолей чемодан, раскрыла его, начала собираться, будто уже была в отпуске, а в сумочке лежал билет на самолет или поезд  к у д а-т о  т у д а… Она вынимала из шкафа платья, рылась в белье, и ей казалось, что она должна найти что-то утраченное давным-давно и очень важное сейчас, но что именно — она никак не могла сообразить. И снова и снова вынимала вещи, перетряхивала платья, раскрывала коробки со старыми письмами и фотографиями. Она двигалась все быстрее, сама не догадываясь, что сейчас это было ее единственным спасением, но никак не могла найти то, что, казалось ей, должна была найти…

Потом она словно очнулась и увидела, что за окнами уже темно. Дождя не было, но с улицы по-прежнему пахло сыростью. Любовь Ивановна поглядела на часы — начало первого, а она и не заметила, как подступила ночь. Кирилла не было. Она равнодушно подумала: наверно, опять придет пьяный, — и телефонный звонок, оборвавший эту мысль, был неожидан, как взрыв в ночной тишине.

Все-таки Любовь Ивановна подняла трубку.

— Ты только не кидайся на меня, — хрипло сказала Ангелина, — и не бросай трубку. Потом разберемся, что к чему. Я звоню потому, что твой Кирилл в больницу попал. В нашу. Мне сейчас позвонили, говорят, его кто-то избил. Ты слышишь?

— Да, — сказала она. — Слышу…

…К Кириллу Любовь Ивановну не пустили, успокоили — ничего опасного. Разбито только лицо, никаких переломов нет. Привез его сюда милиционер на мотоцикле, хотел было допросить, узнать, кто бил, но парень только мычит что-то нечленораздельное. Завтра милиция будет здесь с утра. Так что вы идите спокойно домой, мамаша. Преступника-то найдут, а вот то, что парень у вас пьет черт знает до чего, — на это вам, мамаша, надо обратить внимание, может худо кончиться.