О мысли люты! Кончается мое́ На свете бытие́, Преходит житие́, Пришли последние минуты, Пришел ко мне тот час, Который преселяет нас Во мрачну бесконечность. Отверста моему смятенну духу вечность: Погаснут данные мне искры божества, Потухнут мысли все и чувство вещества, В ничто преобращусь навек из существа; Престрашною судьбою Расстанусь навсегда Со светом и с собою, Засну, и не проснуся никогда. На то ль я, боже мой, произведен тобою, Чтоб сей вкусил я страх И претворился в прах? Щедролюбивая и всемогуща сила Нельзя, чтоб действие лютейшее сносила — Восстану я опять. Но, ах, возможно ли исчезнуть и восстать? Когда есть бог, возможно, А бог, конечно, есть, мы знаем то неложно. Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог. Конечно, голова в почтеньи меньше ног. Тщетно я скрываю сердца скорби люты, Тщетно я спокойною кажусь. Не могу спокойна быть я ни минуты, Не могу, как много я ни тщусь. Сердце тяжким стоном, очи током сле́зным Извлекают тайну муки сей; Ты мое старанье сделал бесполезным, Ты, о хищник вольности моей! Ввергнута тобою я в сию злу долю, Ты спокойный дух мой возмутил, Ты мою свободу пременил в неволю, Ты утехи в горесть обратил; И, к лютейшей муке, ты, того не зная, Может быть, вздыхаешь о иной, Может быть, бесплодным пламенем сгорая, Страждешь ею так, как я тобой. Зреть тебя желаю, а узрев, мятуся И боюсь, чтоб взор не изменил; При тебе смущаюсь, без тебя крушуся, Что не знаешь, сколько ты мне мил. Стыд из сердца выгнать страсть мою стремится, А любовь стремится выгнать стыд. В сей жестокой брани мой рассудок тьмится, Сердце рвется, страждет и горит. Так из муки в муку я себя ввергаю, И хочу открыться, и стыжусь, И не знаю прямо, я чего желаю, Только знаю то, что я крушусь; Знаю, что всеместно пленна мысль тобою Вображает мне твой милый зрак; Знаю, что, вспаленной страстию презлою, Мне забыть тебя нельзя никак. И птицы держатся людского ремесла. Ворона сыру кус когда-то унесла И на́ дуб села. Села, Да только лишь еще ни крошечки не ела. Увидела Лиса во рту у ней кусок, И думает она: «Я дам Вороне сок! Хотя туда не вспряну, Кусочек этот я достану, Дуб сколько ни высок». «Здорово, — говорит Лисица, — Дружок, Воронушка, названая сестрица! Прекрасная ты птица! Какие ноженьки, какой носок, И можно то сказать тебе без лицемерья, Что паче всех ты мер, мой светик, хороша! И попугай ничто перед тобой, душа, Прекраснее стократ твои павлиньих перья!» (Нелестны похвалы приятно нам терпеть). «О, если бы еще умела ты и петь, Так не было б тебе подобной птицы в мире!» Ворона горлышко разинула пошире, Чтоб быти соловье́м, «А сыру, — думает, — и после я поем. В сию минуту мне здесь дело не о пире!» Разинула уста И дождалась поста. Чуть видит лишь конец Лисицына хвоста. Хотела петь, не пела, Хотела есть, не ела. Причина та тому, что сыру больше нет. Сыр выпал из роту, — Лисице на обед. Лжи на свете нет меры, То ж лукавство да то ж. Где ни ступишь, тут ложь; Скроюсь вечно в пещеры, В мир не помня дверей: Люди зляе зверей. Я сокроюсь от мира, В мире дружба — лишь лесть И притворная честь; И под видом зефира Скрыта злоба и яд, В райском образе ад. В нем крючок богатится, Правду в рынок нося И законы кося; Льстец у бар там лестится, Припадая к ногам, Их подобя богам. Там Кащей горько плачет: «Кожу, кожу дерут!» Долг с Кащея берут; Он мешки в стену прячет, А лишась тех вещей, Стонет, стонет Кащей. Трепещет и рвется, Страдает и стонет. Он верного друга, На брег сей попадша, Желает объяти, Желает избавить, Желает умреть! Лицо его бледно, Глаза утомле́нны; Бессильствуя молвить, Вздыхает лишь он! |
