Нет, истинно царская слава от века ущерба не знала,

Когда благодарность дервишам и странникам бедным являла.

Клянусь я живою душою! — осудит и злой ненавистник

Того, чья калитка для друга в беде запертою бывала.

Нет, милость царей-миродержцев от прежних времен и доныне

Из хижины самой убогой всегда нищету изгоняла.

А ты меня все угнетаешь, ты жизнь мою горько стесняешь,

Ну что ж! Я тебе благодарен за боль, за язвящие жала.

Заботятся люди на свете о здравии, о многолетье.

Ценою здоровья и жизни душа моя все искупала.

Невежда в любви, кто ни разу мучений любви не изведал

И чья на пороге любимой в пыли голова не лежала.

Вселенную всю облетела душа и примчалась обратно.

Но, кроме порога любимой, пристанища не отыскала.

О, внемли моленьям несчастных, тобою покинутых в мире!

Их множество шло за тобою и прах твоих ног целовало.

Но видел я платья красивей для этого бедного тела,

И тела для пышного платья прекрасней земля не рождала.

Коль ты ослепительный лик свой фатою опять не закроешь,

Скажи: благочестье из Фарса навеки откочевало.

Не мучь меня болью разлуки, ведь мне не снести этой муки —

Ведь ласточка мельничный жернов вовек еще не подымала.

Едва ли ты встретишь иа свете подобных — мне преданно верных,

Душа моя, верная клятве, как в бурю скала, устояла.

Услышь Саади! Он всей жизнью стремится к тебе, как молитва.

Услышь! И надежды и мира над ним опусти покрывало!

Я лика другого с такой красотою и негой такой не видал,

Мне амбровых кос завиток никогда так сердце не волновал.

Твой стан блистает литым серебром, а сердце, кто знает — что в нем?

Но ябедник мускус дохнул мне в лицо и тайны твои рассказал.

О пери с блистающим ликом, ты вся — дыхание ранней весны.

Ты — мускус и амбра, а губы твои — красны, словно яхонт и лал.

Я в мире скиталец… И не упрекай, что следую я за тобой!

Кривому човгану желаний твоих мячом я послушным бы стал.

Кто радости шумной года пережил и горя года перенес,

Тот весело шуму питейных домов, и песням, и крикам внимал.

Всей жизни ценой на базаре любви мы платим за сладкий упрек,

Такого блаженства в пещере своей отшельник бы не испытал.

Не ищет цветник взаймы красоты, живет в нем самом красота,

Но нужно, чтоб стройный, как ты, кипарис над звонким потоком стоял.

О роза моя! Пусть хоть тысячу раз к тебе возвратится весна,

Ты скажешь сама: ни одни соловей так сладко, как я, не певал.

Коль не доведется тебе, Саади, любимой ланит целовать,

Спасение в том, чтобы к милым ногам лицом ты скорее припал.

Встань, пойдем! Если ноша тебя утомила—

Пособит тебе наша надежная сила.

Не сидится на месте и нам без тебя.

Наше сердце в себе твою волю вместило.

Ты теперь сам с собой в поединок вступай! —

Наше войско давно уж оружье сложило.

Ведь судилище верных досель никому

Опьянение в грех и вину не вменило.

Идол мира мне преданности не явил,—

И раскаянье душу мою посетило.

Саади, кипариса верхушки достичь —

Ты ведь знал — самой длинной руки б не хватило!

Я в чащу садов удалился, безумьем любви одержимый.

Дыханьем цветов опьяненный, забылся — дремотой долимый.

Но роза под плач соловьиный разорвала свои ризы,

Раскаты рыдающей песни бесследно покой унесли мой.

О ты, что в сердцах обитаешь! О ты, что, как облако, таешь,

Являешься и исчезаешь за тайною неисследимой!

Тебе принеся свою клятву, все прежние клятвы забыл я.

Обетов и клятв нарушенье — во имя твое — несудимо.

О странник, в чьих полах застряли шипы одинокой печали,

Увидя цветущий весенний цветник, обойди его мимо.

О сваленный с ног своим горем дервиш, безнадежно влюбленный,

Не верь ни врачам, ни бальзаму! Болезнь твоя неисцелима!

Но если любовь нам запретна и сердца стремление тщетно,

Мы скроемся в дикой пустыне, ветрами и зноем палимой.

Все остро-пернатые стрелы в твоем, о кумир мой, колчане

Пронзят меня… Жертв твоих сонмы умножу я, раной томимый.

Кто взглянет на лик твой, на брови, подобные черному луку,

Пусть мудрость свою и терпенье подымет, как щит нерушимый.

«Зачем, Саади, ты так много поешь о любви?» — мне сказали.

Не я, а поток поколений несметных поет о любимой!

Когда б на площади Шираза ты кисею с лица сняла,

То сотни истых правоверных ты сразу бы во грех ввела.

Тогда б у тысяч, что решились взглянуть на образ твой прекрасный,

У них у всех сердца, и разум, и волю б ты отобрала.

Пред войском чар твоих я сердце открыл, как ворота градские,

Чтоб ты мой город разрушенью и грабежу не предала.

Я в кольцах кос твоих блестящих запутался стопами сердца,

Зачем же ты, блестя кудрями, лучом лица меня сожгла?

Склонись, послушай вкратце повесть моих скорбей, моих страданий!

Ведь роза, освежась росою, стенанью жаждущих вняла.

Но ветер, погасив светильник, вдаль беспечально улетает.

Печаль светильни догоревшей луна едва ль бы поняла.

Пусть отдан я на поруганье, но я тебя благословляю,

О, только б речь сахарноустой потоком сладостным текла.

Насмешница, задира злая, где ныне смех твой раздается?

Ты там — на берегу зеленом. Меня пучина унесла.

Я пленник племени печалей, но я не заслужил упреков.

Я ждал — ты мне протянешь руку, ведь ты бы мне помочь могла.

При виде красоты подруги, поверь, терпенье невозможно.

Но я терплю, как терпит рыба, что на песке изнемогла.

Ты, Саади, на воздержанье вновь притязаешь? Но припомни.

Как притязателей подобных во все века толпа лгала!