— Курите, — пододвинул пачку Кореновский.

Клаус торопливо достал папиросу, прикурил от коптящего пламени «катюши», глубоко затянулся дымом.

В блиндаже застыла молчаливая настороженность.

Что мог ответить Клаус на вопрос комиссара? Ему не верили, и это понятно. Убеждать в искренности своего решения у Клауса не было сил. Это и не было сейчас для него главным. На что́ решился Клаус — вот главное. Ведь там, за линией фронта, — отец; в родном Берлине — маленький Отто. Что будет теперь с ними?.. С отцом и сыном перебежчика?.. Да и здесь как поймут его поступок? Ведь даже неизвестно, сохранят ли русские ему жизнь…

Клаус перешел Варваринский перевал как во сне. Да и теперь не может понять — сон это или явь: он сидит в блиндаже у русских и курит русскую папиросу «Казбек», предложенную русским комиссаром. Что теперь будет? Назад за перевал пути нет. Можно было соглашаться или не соглашаться со взглядами майора Ланге или Ганса Штауфендорфа, наконец, со взглядами отца. Но это внутреннее дело его, Клауса Берка. А перебежать к противнику… Для чего? Чтобы убежать от кошмаров войны? Но ведь и здесь, за перевалом, — война. Во всяком случае, русские, если и сохранят ему жизнь, заставят работать на войну. Против кого? Против немцев? Против родины?.. А Герман Цорн? Против кого он борется? Против родины или против фашистов? Ведь у него в Берлине мать… Выходит, поступками Германа, всей его жизнью руководит нечто такое, что сильнее страха…

— Что же вы молчите? — вывел Клауса из раздумья комиссар. — Вас до войны принимали здесь как друзей, а вы…

— Это было так, — вдыхая дым, заговорил Клаус снова. — Я дружил с теми ребятами. Это были настоящие друзья. Я не мог расстрелять Степана Рокотова, а это было бы неизбежно, потому что Рокотов не хотел указать егерям обходные пути к морю.

— Скажите, — обратился генерал к Клаусу, — что теперь ждет ваших родных в Германии?

— Не знаю.

— Ну хорошо, — вставая, проговорил Севидов. — Надеюсь, мы еще продолжим разговор. Вас накормили?

— Да, благодарю.

Севидов и Кореновский вышли из землянки особого отдела. Следом за ними вышел и капитан Стечкус.

— Вы извините, товарищ генерал, о перебежчике я доложил в штаб фронта. Извините, — еще раз повторил Стечкус, — но в таких случаях мне приказано докладывать.

— Ну зачем вы оправдываетесь, Ян Вильгельмович? — перебил Севидов и, улыбнувшись, добавил: — У вас служба такая — особая.

— Этим немцем сильно заинтересовался штаб фронта? — спросил Кореновский.

— Да, обер-лейтенанта Берка срочно затребовали в седьмой отдел штаба. Один из сотрудников отдела, антифашист Герман Цорн, лично знает этого офицера.

— Любопытно, — проговорил Севидов. — В таком случае птица действительно важная.

— Товарищ генерал, я вынужден сопровождать перебежчика в штаб фронта.

— Да-да, конечно.

Подходя к командному пункту майора Ратникова, Севидов еще издали увидел знакомую фигуру в длинном кожаном пальто и узнал командующего армией генерал-лейтенанта Леселидзе. С Константином Николаевичем Леселидзе Севидов был знаком давно. Еще в двадцать девятом году они вместе учились на академических курсах усовершенствования комсостава. Потом, перед войной, они встретились на маневрах в Белорусском Особом военном округе. Войну Леселидзе начал на Западном фронте, затем оборонял Москву. И вот теперь военная судьба забросила его в родные места — на Кавказ.

Севидов прибавил шагу, готовясь рапортовать по форме. Но командарм опередил его. Он шагнул навстречу Севидову, протянул руку.

— Знаю, Андрей Антонович, — сочувственно проговорил он. — Уже все знаю. Теряем родных, друзей. Прими мое соболезнование.

Командарм смотрел снизу вверх на Севидова.

— Зайдем в блиндаж, — предложил командарм. — Что же делать, время не ждет.

Потолок блиндажа был явно не по росту командарму и тем более Севидову. Леселидзе, сняв папаху и расстегнув реглан, достал из планшета газету, протянул ее Кореновскому.

— Читайте, комиссар. Вслух читайте. А вы, товарищи, послушайте, что пишет «Правда». Это имеет прямое к нам отношение.

Негромко, глуховатым басом Кореновский стал читать:

— «Сейчас внимание нашего народа, народов всего мира обращено к Северному Кавказу. Грозовые тучи нависли над его снеговыми горами и предгорьями, над ущельями и долинами… Дым пожарищ вздымается над станицами и аулами. Гитлеровские разбойники ворвались на просторы Северного Кавказа. Они рвутся к горам…

Жители северокавказских равнин и горцы! Великими и героическими традициями овеяны горы Северного Кавказа. Отважные и бесстрашные предки смотрят теперь на своих сынов и внуков. Не щадили своей жизни отцы, деды и прадеды, чтобы отстоять свободу и независимость родной земли, своих гор. Потомству своему передавали завет мужества и боевой чести. Пусть содрогнется враг перед ненавистью и местью воинов народов Северного Кавказа. Пусть перед их братской дружбой рассыплется фашистская разбойничья свора, живущая только грабежом и убийствами беззащитных.

Братья! Враг должен быть остановлен и разгромлен! Пусть исполнится сердце каждого железной решимостью: не сдавать врагу ни пяди священной земли! Не отступать! Бить врага и истощать его силы! Упорным сопротивлением подготовить почву для его разгрома! Выгнать врага с равнин Северного Кавказа, из его предгорий!»

Командарм взял из рук комиссара газету. Лицо его побледнело. Это было видно даже при слабом желтоватом свете коптилки.

— Об этом письме должен знать каждый боец, каждый командир. К нам обращается весь наш народ, непосредственно к нам! — Командарм порывисто придвинулся к столу, на котором уже была расстелена карта, и обратился к Севидову: — Прошу вас, Андрей Антонович, доложить обстановку. Сейчас все решается на вашем участке — в Лесной Щели. Прошу.

Севидов подошел к карте, на которой начальник штаба Батюнин заблаговременно нанес обстановку, и, с трудом скрывая волнение, рассказал о трагедии, происшедшей с отрядом старшего лейтенанта Рокотова у Бычьего Лба.

— И все же проходы у горы Шексы и со стороны Варваринского перевала нам удалось закупорить надежно. Использовали свой последний резерв, но закрыли их.

— Молодцы! — похвалил командарм. — Иначе егеря уже загорали бы на черноморских пляжах.

— Думаю, больше в обход егеря не сунутся, — продолжал Севидов. — Но по всему видно, что Хофер не успокоится, снова будет рваться через Лесную Щель. Он почти непрерывно обрабатывает теснину артиллерией и авиацией. Это неспроста.

— Неспроста, — согласился командарм. — Из донесений штаба партизанского движения нам известно, что гитлеровцы подтягивали в район нашей обороны так называемые тюркские легионы. Правда, сегодня штаб партизанского движения сообщил нам, что эти легионы неожиданно возвращены в тыл и разоружены немцами. Но, по данным наземной и воздушной разведки, к генералу Хоферу подтягиваются свежие румынские части.

— Румыны? — переспросил Севидов. — Что-то я их не встречал на Дону и Кубани.

— Прежде было указание гитлеровского генерального штаба о том, что район между Ростовом и Майкопом должен по возможности заниматься не румынами, а немецкими соединениями, так как район богат в сельскохозяйственном отношении и поэтому должен оставаться в руках у немцев.

— Вот как! Гитлер не желает делиться награбленным даже со своими союзниками? — усмехнулся Кореновский.

— Значит, Хофер будет прорываться к морю, — продолжал Леселидзе. — А путь у него один — Лесная Щель. Пропустить его не имеем права, иначе… Сами понимаете, товарищи, что произойдет в случае их прорыва. Вы должны намертво закупорить не только обходные пути, но и саму Лесную Щель, чтобы даже мышь через нее не проскочила.

— Товарищ командующий, — вставая, проговорил генерал Севидов, — мы все сделаем, чтобы не пропустить немцев, но сил в дивизии осталось совсем мало.

— Да ты садись, Андрей Антонович, нечего затылком потолок подпирать. Ну и блиндажи вы строите, — глядя на командиров, добродушно проворчал командарм. — Хотя бы своего комдива пожалели. — И, обращаясь к Севидову, продолжал: — А вы что же, решили, что я с пустыми руками приехал боевой дух поднимать? Знаю, что дивизия крайне истощена. Поэтому и придаю вам артиллерийский полк, отряд морской пехоты. Поддержит и авиация. Так что, думаю, вам удастся закупорить теснину.