Но тут мысли Дмитрия были прерваны неожиданным грохотом. Оказывается, охранники моста пришли в себя и открыли огонь по лесу из зенитных орудий.

— Рассредоточиться! — закричал Романов.

Опять ухнул взрыв, и лошадь упала. Обагрив снег кровью, она билась в оглоблях. Горячей взрывной волной Дмитрия сбросило с саней. Оглушенный, он упал в снег и пополз.

— Гусаров! Гусаров!!!

Он поднял голову и обомлел, увидев перед собой немца.

— Давай сюда, Гусаров! — кричал «немец» — Сеня Филин.

Дмитрий упал вниз лицом на сани.. Он чувствовал, что сани мчатся по каким-то кустам, кочкам, их то заносило, швыряло из стороны в сторону, то они будто повисали в воздухе.

Над лесом уже рыскали немецкие самолеты, ища партизан.

Через час, а может быть через два, сани остановились.

— Куда, же дальше? — послышался голос Травушкина. — Впереди село — Красная Горка.

— Объехать надо, — сказал Борисенко.

— Объезжать далеко.

— Черт бы побрал эту Красную Горку.

— Напрасно, сержант, бранишься, очень красивое село, — мечтательно сказал Сеня Филин.

— И село красивое, а девчата еще лучше, — заулыбался Травушкин. — Твоя Клава отсюда, из Красной Горьки, — толкнул он Сеню Филина.

— Да, Макар, отсюда, вместе с твоей Натальей росла, — ответил Сеня Филин.

— Я вижу — напрашиваетесь к тещам на блины, — иронически проговорил сержант Борисенко. — В селе немцы есть?

— Позавчера не было. Только полицаи.

— Полицаев не боимся. Что ж, други мои милые, махнем через село, — сказал Борисенко и дернул вожжами. — В селе побольше шума, крика. Вы ведь в немецкой форме. Черт с вами, можете опять толкать меня, вашего возницу. Митю мы укроем сеном. По пути, может, полицаев пощелкаем и старосту заодно...

— Полицаев можно, а старосту нельзя. Романовым назначен.

Два пьяненьких солдата, прихватив где-то русского возницу, шумно веселились, орали во все горло, въезжая в село. Какая-то женщина бросила у колодца ведра и скрылась в калитке.

Все было хорошо. И вдруг за магазином партизаны увидели немецкие машины. У машин кучками стояли шоферы и солдаты, дымя сигаретами и балагуря о чем-то. Увидев подгулявших соотечественников, они засмеялись, даже помахали руками.

— В селе полно немцев, а ты говорил только полицаи, — зло прошептал Борисенко Сене Филину..

— Кто знал... Может, назад повернем?

— Назад уже поздно. Больше орите.

«Пьяные» орали, гикали, толкали возницу.

Возможно, все кончилось бы вполне благополучно, если бы не молодой, остролицый немецкий солдатишка. Черт знает, что заставило его прыгнуть к партизанам на сани. Может быть, им овладело мальчишечье озорство и захотелось прокатиться на санях по улице? Он сидел на корточках и улыбался, обнажая редкие, мелкие зубы. Он кричал, гикал, хохотал вместе с «пьяными». Но вот солдат что-то заметил, жалкая улыбка гримаса застыла на остром птичьем лице. Он оцепенел, как, вероятно, цепенеет кролик перед пастью удава, потом во все горло заорал тонким, визгливым голосом:

— Партизанен! Партизанен!

Кованым каблуком Сеня Филин ударил солдатишку в лицо. Тот свалился на дорогу да так и остался лежать без движения.

Немцы всполошились.

— Гони, сержант! — крикнул Сеня Филин.

По машинам, по бегущим немцам строчили партизанские автоматы. Дмитрий тоже стрелял куда-то из своего парабеллума.

Вдруг Травушкин вскрикнул, выронил автомат и в следующее мгновение придавил Дмитрия своим тяжелым телом.

Сани уже выскочили за село, и тут Дмитрий почувствовал, будто чем-то тупым и тяжелым его ударили по ноге...

— Ты счастливо отделался, мой юный коллега, — негромким баском говорил доктор Красносельский. — Можешь взять на память пулю, вынул из твоего бедра. — Он подбрасывал на ладони продолговатый кусочек металла, и Дмитрий даже удивился, что такой крохотный кусочек может убить человека.

Да, верно: он счастливо отделался. А вот Травушкин погиб...

Дмитрий лежал в той же лазаретной землянке, и было тоскливо от того, что не может он пойти в лес за дровами для печки, не бегает на кухню за обедами для больных и раненых. Он теперь сам раненый, и Борис Николаевич прописал ему строгий постельный режим...

Часто приходил к нему Кухарев. За последние дни Иван Фомич как-то осунулся, постарел, часто кашлял.

— Вы бы обратились к Борису Николаевичу. Может быть, у вас что-нибудь с легкими,: — советовал ему Дмитрий.

— Что обращаться, известное дело — простыл малость. Загнал нас немец тогда в самое болото. Хоть мороз-то крепкий, а искупались мы, вот и простыл.

Заглядывал в лазаретную землянку и Борисенко. Только воротились они тогда из «красногорской эпопеи» и в ту же ночь сержант повел свою группу в Красную Горку жечь машины.

— Крепенько отомстили мы фрицам за Травушкина, — говорил он.

А сегодня вечером забежал в землянку чем-то взвинченный Сеня Филин и с порога закричал:

— Вставай, Гусаров!

— Ты чего расшумелся? — напустилась на него Софья Панкратовна. — Или забыл, куда пришел?

— Тетя Соня, событие! — все тем же возбужденным голосом восклицал он. — Немцы разгромлены под Москвой! Понимаете? Разгромлены!

— Батюшки, вот радость-то! — Софья Панкратовна со слезами на глазах бросилась обнимать Сеню Филина.

— Гитлер хотел устроить парад на Красной площади. Дудки! Шуганули их от Москвы, — возбужденно продолжал Сеня, потом подсел к Дмитрию. — Вставай, Гусаров, принес я тебе бумагу и текст сводки. Сообрази листовку, да чтобы с рисунками Красной площади, Мавзолея, Кремлевской стены. Сумеешь?

— Сумею, — откликнулся Дмитрий. Он махнул рукой на прописанный постельный режим. Бодро насвистывая «Москву майскую», при свете двух коптилок он почти всю ночь напролет трудился над листовками и жалел, очень жалел о том, что сам не сможет разносить их по селам.

«Вот вам, вот вам», — бурно злорадствовал Дмитрий, с удовольствием выводя на листовках цифры — тысячи убитых фашистов, тысячи захваченных в плен, тысячи уничтоженных и захваченных пушек, минометов, пулеметов, сотни освобожденных сел и городов... Вот и началось то, о чем он мечтал когда-то, вот и обозначился тот рубеж, откуда в панике бегут завоеватели.

Рано утром за листовками прибежал Сеня Филин. Он пообещал принести еще более радостные вести, похвалил художника за то, что листовки получились хорошими, красочными, и умчался.

Днем Дмитрий спал. И снилась ему весна, Красная площадь, которую не доводилось ему видеть наяву, снилась Подлиповка... Но странно — почему Подлиповка переименована в Красную Горку? И почему на подлиповской улице стоит Кремлевская стена? А к той стене идет дед Минай с лестницей...

— Митя, — позвал кто-то.

Дмитрий чуть приоткрыл глаза и сквозь веки увидел Полину. Сердце быстро-быстро забилось в груди, ему хотелось вскочить... А почему он должен радоваться, вскакивать? Ведь он забыл Полину, сжег ее портрет...

— Митя, ты ранен? — Она присела к нему на топчан, дотронулась рукой до лба. — Температура у тебя нормальная...

Дмитрий смотрел ей в лицо, видел черные бархатистые глаза, губы, смуглые, порозовевшие от мороза щеки, ее улыбку.

— Как ты пришла сюда?

— Вызвал Терентий Прокофьевич.

— Вызвал? Тебя?

— Я принесла тебе альбом для рисования, краски и цветные карандаши. Твои листовки очень любят, и многие не верят, что их пишут у партизан, говорят, из Москвы на самолетах привозят...

— Ты знаешь о листовках? — удивился Дмитрий.

Полина рассмеялась.

— Митя, Митенька, знаю, конечно же, знаю... Я в тот же день узнала, как вы мчались через Красную Горку и устроили там переполох... А вот о твоем ранении узнала только на следующий день, но сразу прийти не смогла, — как бы извинилась она. — Мне Борис Николаевич сказал: ничего опасного, а я все-таки волновалась...

— Прости, Полинка, я очень виноват перед тобой, — шепотом сказал Дмитрий.

— Виноват? В чем? Ты сочиняешь, Митя.