А здесь, на опушке леса, тихо... Но вот где-то вдали стал проклевываться какой-то неясный шум. Все отчетливей и отчетливей слышалось пыхтение паровоза. Это полз немецкий эшелон. Перед мостом паровоз прогудел (Дмитрий сперва увидел белый дымок рядом с крышей будки машиниста, а уж потом до слуха донесся резкий, дребезжащий свист). Эшелон прогрохотал через мост и пополз дальше, подминая под себя нити рельсов. Казалось, он изорвет, изжует эти нити, но они выскакивали из-под колес невредимые и стелились по шпалам, по насыпи.
«Еще один эшелон прошел, значит немцы под Москвой станут сильнее, — подумал Дмитрий. — Почему же мы пропустили? Почему?»
— Секунда в секунду проследовал, — послышался голос. Дмитрий повернул голову. Метрах в пяти-шести от себя увидел Романова. Тот лежал в снегу с биноклем.
— Что, замерз, Гусаров? — спросил командир. — Шел бы ты к саням, там потеплее, там побегать можно.
— Хочется посмотреть, как взорвется мост, — ответил Дмитрий. Ему захотелось глянуть в бинокль, но удобно ли просить у командира? А почему неудобно? Он подполз к Романову.
— Терентий Прокофьевич, можно мне посмотреть в бинокль?
Романов недовольно глянул на него, хотел даже прикрикнуть — не приставай с пустяками, но, встретив полный любопытства взгляд молодого партизана, заулыбался.
— На, Митя, посмотри.
Дмитрий поднес к глазам бинокль. Сперва он увидел небо, такое же далекое и холодное, какое видно и без бинокля. Но вот к нему как будто подскочил ажурный пролет моста, и не черный он оказывается, а красноватый, чуть подернутый инеем. Черным, закопченным был только верх пролета. Дмитрий повел биноклем чуть в сторону и тут же близко-близко увидел немецкого часового. Часовой был в каске, шея и половина лица закутаны каким-то серым платком. Дмитрию даже показалось, что он встретился взглядом с часовым, и вздрогнул от этого, резко оторвал от глаз бинокль.
Романов засмеялся.
— Что, Митя, страшно стало?
Дмитрий виновато улыбнулся. Ему и в самом деле было страшновато вблизи рассматривать часового и в то же время интересно. Он хотел навести бинокль на барак, чтобы заглянуть в окно и увидеть охранников — что они там делают... Но Романов торопливо сказал:
— Дай-ка сюда бинокль!
Через мост шагали четыре солдата. Теперь даже без бинокля было видно, что они в касках, головы замотаны шарфами или женскими платками. Солдатам холодно. У грибка для часового они остановились. Вместо продрогшего часового встал под грибок другой. Двое пошли назад, видимо, к бараку, а двое пошагали по шпалам к будке путевого обходчика.
Подполз Кухарев, зашептал:
— Ну, Терентий Прокофьевич, все идет, как по расписанию.
Романов отполз куда-то.
— Иван Фомич, неужели мост можно подорвать среди белого дня? — опять усомнился Дмитрий.
Кухарев улыбнулся, ответил тихо:
— Не веришь? И правильно. В том-то и соль, что немцы тоже не верят в такое наше нахальство. Днем они дрыхнут в тепле, а всю ночь постреливают, ракеты пускают... Да и кому придет в голову, что при солнышке кто-то на мост нападет. Скажи мне кто другой, тоже не поверил бы... Я, Митя, все здесь на животе изъездил, днями-ночами лежал да наблюдал. К путевому обходчику наведывался за милостынькой, прощупал, думал, помощником окажется. Нет, гнида гнидой. Тем хуже для него... Задумка у нас, Митя, дерзкая, а вот что из того выйдет, сам господь-бог не ведает.
Любопытство разбирало Дмитрия. О том, что задумано в штабе, ему, разумеется, не доложили. Он знал только одно: партизаны отправляются на задание, и ему тоже было приказано ехать. Его дело — раненые, вовремя перевязать, вовремя укрыть и отвезти потом на базу в лазаретную землянку. Вот и все. А то, что он лежит в снегу и наблюдает за мостом и при удаче, наверное, увидит, как рухнет ажурный пролет, это его, так сказать, частная инициатива. Он даже побаивался, что Романов прогонит его к саням. Нет, не прогнал.
— Идут, идут, — взволнованно прошептал Кухарев и напрягся весь, даже привстал чуть-чуть. — Ничего, ничего, ребятки, смелее, — говорил Иван Фомич. Со стороны могло показаться, будто он шепчет молитву.
Дмитрий недоумевал: отчего так разволновался Кухарев? Почему в его шепоте слышится тревога? Ну, возвращаются от будки солдаты, а с ними какой-то человек. Да это же путевой обходчик! Вот он останавливается, проверяет путь, орудует каким-то инструментом... И вдруг солдат грубо толкнул обходчика.
— Вот гады, издеваются над человеком, — возмутился Дмитрий.
Кухарев тихонько засмеялся в ответ.
— Все нормально, Митя, все как надо...
Удивленно глянув на него, Дмитрий сказал:
— Взять бы снайперскую винтовку...
— Ты погоди, погоди с винтовкой-то, — прервал его Кухарев. — То наши идут.
— Наши? Какие наши?
— Да ведь подлые душонки тех солдат, что, к будке шли, уже, наверно, аусвайсы, пропуска, значит, в рай требуют... А к мосту идут переодетые Травушкин, Сеня Филин и дружок наш, Володя Борисенко.
Дмитрий почувствовал, как что-то горячее и тяжелое обрушилось на него, опалило сердце, и сердце замерло в груди, перестало биться. Полными страха глазами он смотрел на Кухарева. Ему не верилось, чтобы Травушкин, Сеня Филин и сержант Борисенко открыто шли по насыпи на автоматы, на пулеметы, на верную гибель...
— Это, Митя, и есть наша задумка, — сказал Кухарев и с тяжким вздохом добавил: — Лишь бы все обошлось, лишь бы все по-нашему вышло...
Кругом было тихо. Даже юркие синицы и те не пересвистывались. Они будто замерли на ветках и следили за теми троими, что шли по насыпи, по клавишам шпал.
А партизаны шли и не торопились, будто показывая свою удаль товарищам, которые напряженно следили за ними. Было трудно разобрать, где Травушкин, а где Филин, потому что оба они в касках, в длинных шинелях, с замотанными головами.
В гнетущей тишине опять проклюнулся неясный шум.
Дмитрий всполошился.
«Опять идет эшелон, это может помешать им», — билось у него в голове. Он видел: Травушкин (тот был повыше Сени Филина) остановился у грибка часового и, отвернувшись, стал прикуривать. Сержант Борисенко остановился посреди моста. Поставив ящик с инструментами, он стал что-то подвинчивать. Сеня Филин перешел мост, и вдруг, как по команде, оба они — Травушкин и Филин — застрочили из автоматов по часовым, потом все трое кинулись назад и побежали по насыпи. От леса мчались к железной дороге сани.
А эшелон уже подходил к мосту. Машинист, видимо, заподозрил что-то неладное, но остановить эшелон уже не смог. Дмитрий видел, как на мосту, под колесами паровоза, молнией блеснула вспышка, паровоз легко подскочил и рухнул вместе с пролетом на белую ленту реки, а в следующее мгновение раздался могучий стон взрыва. И еще Дмитрий успел заметить, как вагоны, будто игрушечные кубики, с треском и скрежетом сыпались в реку.
— Отходить! — крикнул Романов.
Дмитрий побежал в глубь леса, где стояли сани. У него было такое чувство, будто свершилась одна из его фантазий, будто он сам рванул мост. На просеке его обогнали сани, и на санях он увидел героев нынешнего дня — Травушкина, Филина и Борисенко.
Разгоряченные партизаны собрались в лесу.
— Все в сборе, товарищи? — крикнул Романов.
— Так точно, товарищ командир. Потерь нет, — отозвался Рубахин.
— Так, полдела сделали, — улыбнулся Романов.
— Полностью все обделали, Терентий Прокофьевич, — ответил ему Кухарев.
— Нет, Иван Фомич, для полноты нам еще нужно уцелеть самим, — возразил Романов. — Немцы не простят нам такого нахальства и постараются отыграться. Как это говорится — по коням! — скомандовал он.
Дмитрий ехал в санях с Кухаревым и Рубахиным.
— Вот это рванули, вот это сыграли со святыми упокой! — с радостным возбуждением говорил Рубахин. — Знатно все получилось!
— Не говори «гоп», — возразил ему Кухарев. — Слышал, что сказал командир? Уцелеть еще надо.
Дмитрий улыбался. Кухарев и Рубахин верны себе — опять спорят, чудаки, хотя спорить-то им сейчас не о чем. Ему, например, казалось, что этот солнечный день окажется днем сплошных удач, что немцы могут сколько угодно бесноваться — им не поймать партизан. Ведь прошлой ночью они удачно проскочили на своих девяти санях между селами, занятыми врагом. И теперь проскочат, потому что Романов знает каждую тропинку...
