— Вы хотели бы увидеть благополучный финал всей этой истории? Странно. Судя по вашим картинам, вы не очень-то балуете зрителя безмятежной лирикой. Полотна ваши суровы.

— На тех полотнах — моя неуютная фронтовая молодость. А теперь я люблю мир, меня больше привлекают восходы, закаты, лесные речушки с тихими зеркальными заводями, и конечно же, люди, которые не думают о войне, которые создают что-то дорогое и нужное человеку.

— Приятно слушать ваши речи, Дмитрий Степанович, — с легкой усмешкой проговорил Власенко. — Хотя и не очень-то верю я в ваше благодушие, потому что из-за одной только знакомой походки вы погнались за предполагаемым преступником.

— Если бы вы знали, какой это был преступник! Но я думаю, что он уже наказан.

— Вы считаете, что каждый преступник получил свое?

— По крайней мере, каждый известный преступник.

— А сколько их скрывается по аргентинам и австралиям?

— Туда, к сожалению, не достает наше правосудие.

— Конечно, преступник преступнику рознь, но есть и у нас такие, что порядком нашкодили и остались почти без наказания.

— Сочиняете, — засмеялся Дмитрий Степанович.

— Могу привести пример из нашей районной практики. Не более как месяц назад у нас был суд. Судили пастуха, который по расхлябанности загубил трех коров. Пастух получил свое, смотрит он сейчас на белый свет сквозь решетку и сам же говорит: «Виноват». Но в недалеком прошлом был в районе этакий ретивый начальничек. Погубил он тысячи голов совхозного и колхозного скота, потому что захотелось ему блеснуть, походить в героях, подняться на ступеньку по заманчивой служебной лестнице. За гибель скота начальничка пожурили, обвинили в волюнтаризме, в шаблонном подходе к сельскохозяйственному производству, записали выговор и перевели в другой район. Те, кто поддерживал его, так и остались в своих креслах... И вот я порой диву даюсь: пастуха за три коровы — упрятали подальше, а начальничек за тысячи голов — отделался выговором, да и выговор-то, наверное, теперь уже снят, потому что начальничек, надо полагать, рьяно проводит в жизнь новые решения. Вот видите, совершенное преступление осталось почти без наказания.

— То, о чем вы говорите, Григорий Никифорович, уже осуждено.

— Осудить, это не значит судить.

В коридоре послышался шум. Власенко отворил дверь, и Дмитрий Степанович увидел стайку сразу притихших школьников.

— Это что за депутация? — с нарочитой строгостью спросил секретарь парткома.

— Григорий Никифорович, разрешите к вам зайти, — попросила, видимо, самая смелая девочка.

— Ну, ну, заходите. Что скажете?

— Мы к товарищу художнику, к товарищу Дмитрию Гусарову.

Власенко и Дмитрий Степанович недоуменно переглянулись: откуда ребятам известно о приезде художника?

— Товарищ Дмитрий Гусаров, — бойко обратилась к Дмитрию Степановичу черноглазая девочка, — от имени всего шестого «А» класса мы просим вас прийти к нам и рассказать о своих картинах. Мы собираем картины советских художников о войне. У нас есть и ваши картины «Живая сталь», «Уходили в поход партизаны»...

Дмитрий Степанович беспомощно развел руками. Посещение школы не входило в его планы, хотя то, что совхозные ребята знают его картины, радовало.

— Видите ли, дорогие мои друзья, — сказал он, — я случайно оказался в совхозе, я по пути...

— А нам Евгения Александровна сказала, что звонили из райкома, что вы специально к нам едете, — не смущаясь, проговорила девочка. — Мы вас очень просим, товарищ Дмитрий Гусаров.

Дмитрий Степанович глянул на секретаря парткома, точно адресуясь к нему за советом.

— Вот что, ребята, вы идите, а мы тут с товарищем художником обо всем договоримся, — попытался проводить гостей Власенко, но смелая девочка заявила:

— Евгения Александровна приказала, чтобы мы без ответа не возвращались.

— Хорошо, хорошо, ребята, выкрою минутку и загляну к вам в школу, — вынужденно пообещал Дмитрий Степанович.

Ребята радостно зашумели и вприпрыжку ринулись из кабинета.

— Я догадываюсь, откуда ребятам стало известно о вашем приезде, — сказал Власенко. — Евгения Александровна — это моя жена, учительница. Секретарь райкома звонил по телефону и разыскивал меня. Позвонил ко мне домой, трубку взяла Евгения Александровна, и Павел Иванович раскрыл ей карты... Кстати, среди депутации был и сын Чайкина...

Вернулся Шапошников.

— Коль не повезет — так не повезет. Не застал я дома Федота, ушел на охоту, — сокрушенно сказал он.

Федот Чайкин издавна привык спать днем. Спал он чутко и почти никогда не раздевался до нижнего белья. Зимой ложился в прихожей на полати, прикрытые от постороннего глаза цветастой шторкой, а летом укладывался в сенцах на старую железную кровать, у которой прорванная ржавая сетка была заменена досками. Кровать стояла в углу, и если отворялась дверь, она загораживала Федотову постель.

У постели, как два неусыпных часовых, стояли его сапоги или валенки (летом — сапоги, зимой — валенки), и если кто-либо из домочадцев случайно переставлял обувь на другое место, хозяин рыкал на виновного, а то и за ремень брался, потому что был он в семье крут и беспорядка в доме не терпел.

Хотя сейчас Федот Чайкин был отпускником и высыпался ночью, днем его по-прежнему одолевала дремота. Видимо, сказывалась привычка. Он только что вернулся из райцентра, куда ездил на попутной совхозной машине за дробью и порохом для охоты, и решил поспать немного. Поставив у кровати сапоги, Федот прилег... И опять ему стала сниться погоня... Вот уж сколько лет подряд он видит во сне эту страшную погоню. Стоит лишь смежить глаза, чуть-чуть забыться, как начинает слышаться пугающий топот чьих-то ног. Федот кидается прочь, бежит, спотыкаясь и падая, а топот все ближе, все громче, еще мгновение — и чья-то рука схватит его, сожмет горло железными тисками... Вот и сегодня. Только прилег он — вновь послышался неумолимый топот, способный расколоть череп. Но сейчас в топот вмешался какой-то скрип, шорох... Он очнулся, ошалело оглядываясь по сторонам, и увидел сына, на цыпочках проходившего через сенцы.

— Ты что здесь шляешься?! — завопил отец.

Мальчик испуганно остановился.

— Ты почему не в школе?

— У нас перемена, — пробормотал сын. — За альбомом я прибежал.

— Какой еще альбом!

— А к нам, пап, художник приезжает, лауреат... Евгения Александровна сказала, чтобы мы принесли альбомы и показали свои рисунки товарищу Дмитрию Гусарову...

— Гусарову?! — Федот Чайкин босиком подскочил к сыну, ухватил за плечи, резко встряхнул. — Ты что, подлец, мелешь! Какой такой Гусаров может приехать сюда! Кто тебе сказал?

— Евгения Александровна... Ей из района звонили...

Натянув сапоги, Федот Чайкин выскочил во двор и сквозь решетку забора, как сквозь тюремное окно, увидел подъехавшую к совхозной конторе легковую машину. Из машины вышел полноватый человек в светлом костюме, и Федот сразу узнал Гусарова, художника Гусарова: он видел его портреты и в газете, и в журнале «Огонек».

Федот метнулся в дом, схватил фуфайку, ружье, патронташ, нахлобучил на голову старую шапку и прямиком, через огороды, бросился к речке. На огороде под ногами у него чавкали раздавленные огурцы, брызгали кровью созревшие помидоры. Он этого не видел. Он уже бежал по мостику из жердей, переброшенному с берега на берег. Выгибаясь под ним, жидкие жерди скрипели, стонали, потрескивали. Он не слышал. У него была одна мысль, было одно желание — поскорее укрыться в кустах на том берегу. Задев ногой за какой-то корень, он споткнулся и упал, и пополз, тяжело, с присвистом дыша. Под ним глухо трещали сухие сучья. С кустов сорвалась потревоженная стайка пичужек. Где-то рядом застрекотала сорока.

Федот остановился. Переваливаясь с боку на бок, стал искать по карманам папиросы и спички. Вытащил помятую пачку с папиросами, а спичек не оказалось. Он чертыхнулся и выплюнул папиросу.

«Что же делать? Что делать?» — долотом долбило в мозгу.