— Голова... раскалывается...
«Неужели перелом основания черепа?»
Приехал Светов. От машины до больничного крыльца он бежал, неся в руках металлические барабаны для стерильного материала. Вслед за ним спешила женщина — должно быть, операционная сестра.
Михаил Петрович встретил хирурга в коридоре.
— Что с ней? — спросил Светов, не здороваясь.
— Идемте в перевязочную.
Не разговаривая между собой, а только переглядываясь, хирурги вдвоем осмотрели раненую.
— Крепись, Лидочка, сейчас мы тебя подремонтируем, — весело говорил Светов, легонько похлопывая ее по руке. Потом он кивнул головой Михаилу Петровичу, и они вышли в коридор посоветоваться. — Тяжелейший случай, — вздохнул Светов.
— Надо немедленно оперировать.
— Операция на грудной клетке и в таких условиях?
— А что делать?
Светов развел руками.
— Вы правы. Другого выхода нет.
— Нужна рентгенограмма черепа.
— Это можно. Сейчас вызову по телефону рентгенопередвижку.
* * *
Обычно в воскресные дни стационарных больных навещали родичи и знакомые. Они приносили лакомства, рассаживались в саду на скамейках у клумбы или под грибком, кому где нравилось, рассказывали домашние и сельские новости.
А сегодня все было по-другому. Посетители передавали узелки, пакеты или свертки и настороженно спрашивали:
— Как она, Лидия-то Николаевна?
Больные ничего не могли ответить, потому что сами ничего толком не знали, и молча уходили в палаты. Не до разговоров было, не до новостей, коль с их доктором стряслось такое, коль самоё лечить надо.
После операции Фиалковскую положили в маленькую двухкоечную палату-изолятор. Лидия Николаевна била очень слаба. Ее мучила одышка, одолевал надсадный кашель с кровью. После каждого приступа кашля она чуть ли не теряла сознание, и хирурги беспомощно переглядывались меж собой, не в силах помочь. Повысилась температура, пульс по-прежнему был частый и слабый.
Там же в палате сделали рентгеновский снимок черепа, и пока техник в кузове специальной машины проявлял пленку, Светов, сидя на табуретке рядом с кроватью, пытался подбодрить Фиалковскую.
— Не волнуйся, Лидочка, все идет нормально, кашель скоро пройдет, мы с Михаилом Петровичем назначили тебе такое лекарство!
— Спасибо, — тихо ответила она, силясь улыбнуться. Улыбка получилась жалкая, болезненная.
Потом хирурги наедине долго и придирчиво изучали еще мокрую рентгеновскую пленку — снимок черепа.
— Кажется, все в норме, — удовлетворенно сказал Светов.
— Да, да, все в порядке, перелома нет, — согласился Михаил Петрович.
— Теперь избежать бы послеоперационных осложнений.
— Будем надеяться, — неуверенно ответил Михаил Петрович. И он, и Светов, и сама Фиалковская знали, к чему иногда приводят контузии и повреждения легкого концами сломанного ребра... Но думать об этом не хотелось.
15
Говорят, что человек может ко всему привыкнуть и охладеть — к богатству, бедности, высокой должности, славе, даже к своему собственному страданию. И только врач, настоящий врач, никогда не охладевает к судьбе своего больного.
Вот так и Михаил Петрович. Ему до боли, до бессонья было знакомо незатухавшее беспокойство за жизнь каждого оперированного им человека. А нынешнее беспокойство, кажется, ни с каким прошлым сравнить нельзя, потому что в палате-изоляторе лежала Фиалковская.
На ночь он остался в больнице, боясь отойти от Лидии Николаевны. Рита постелила ему на кушетке в крохотном кабинетике врача. Спал Михаил Петрович плохо, часто просыпался, на цыпочках подходил к палате, осторожно отворял дверь. Лидия Николаевна спала. «Хорошо, — успокоенно думал он. — Сон — лучший лекарь...»
Утром, еще лежа на кушетке, Михаил Петрович услышал доносившийся из коридора негромкий разговор медицинских сестер (одна сдавала дежурство, другая принимала).
— А кто обход будет делать?
— Сама сделаешь. Назначения в историях есть, что еще нужно...
— Ох, без врача худо, а Лидия Николаевна когда еще поднимется...
«Что же ты лежишь, иди, помоги им, — подтолкнул он себя. — Пусть стационарных больных немного, но лечить их нужно».
Тут же в кабинете Михаил Петрович умылся, вышел в коридор, сказал сестре:
— Идемте на обход.
После осмотра больных он попросил Риту сбегать на почту и отослать телеграмму главному врачу с просьбой продлить отпуск на две недели без содержания.
— Вы остаетесь у нас! — радостно блестя глазами, воскликнула девушка. — Ой, Михаил Петрович, а мы все боялись, мы все очень боялись, что вы уедете, бросите нашу Лидию Николаевну...
— Врач не может бросать больного.
— Ой, правильно, — подтвердила Рита и побежала на почту.
Михаил Петрович опять зашел в палату к Фиалковской, стал расспрашивать ее о самочувствии, хотя и без того видел, что состояние Лидии Николаевны пока не улучшилось. И температура высокая, и слабый пульс, и дыхание затруднено, и тот же лютый кашель с кровью. И кто знает, какая беда еще нагрянет...
Доктор Воронов был человеком крепким. Он уже много работал, видел умирающих и каждую смерть встречал как врач, ругая несовершенство своей науки или родственников, что поздно привезли больного. Как врач он знал, что смерть в иных случаях неизбежна, и мирился, и переносил все это. Но то, что произошло с Лидией Николаевной, ошеломило его, и в этой маленькой больничной палате он терял спасительное самообладание врача и становился просто человеком, которому невыносимо жалко другого человека.
Было еще одно, быть может, самое неприятное: Лидия Николаевна боялась, она очень боялась и вот сейчас тихо говорила ему:
— У меня... развивается пневмония...
— Нет, нет, — убеждал он.
— У меня плеврит... абсцесс легкого...
— Ничего этого у вас нет, — доказывал он. — Все идет гладко, без осложнений.
— У врачей никогда болезни гладко не проходят.
— Вы не врач, вы просто больная и не терзайте себя всякой выдумкой. Осложнений не будет.
— Успокаиваете?
— Нет, констатирую факт.
— Скоро амбулаторный прием...
— Не беспокойтесь, Лидия Николаевна, если будут больные, приму их.
Бурановцы знали, что их докторша сама ранена, потому-то, должно быть, на прием почти никто не шел, люди приходили в больницу только по крайней необходимости.
Уже дважды звонил из района Светов, беспокоился — как там больная. Михаил Петрович пока ничего утешительного сказать не мог.
— Если что нужно, сразу звоните, — слышался в трубке озабоченный голос хирурга. — Завтра я подъеду к вам.
В больнице появился пастух Дмитрий Романович Гераскин. Он поздоровался, положил на стол белый мешочек.
— Тут, Михаил Петрович, сушеный тысячелистник. Чай заваривать. Хорошо помогает при ушибах. Может, сгодится Лидии Николаевне. Оно хоть и лекарства у вас много, а и это не помешает.
— Спасибо, Дмитрий Романович, — поблагодарил доктор. О тысячелистнике он помнил смутно — есть такое лекарственное растение, но как и когда применять его — забыл. Лечить Фиалковскую тысячелистником он, конечно, не собирался, но мешочек взял, чтобы не обижать отказом хорошего человека.
Вслед за Гераскиным приходили знакомые и незнакомые Михаилу Петровичу люди, несли яблоки, грибы, сушеную ягоду — и все для Лидии Николаевны, как будто в больнице покормить ее нечем.
Перед вечером опять заглянул Синецкий.
— Как она? — тревожно спрашивал он. — Может, что нужно? Вы не стесняйтесь, Михаил Петрович. Если надо, машину в город пошлем.
— Спасибо, Виктор Тимофеевич. Пока нужно только одно — время, — отвечал доктор и удрученно думал: «Все приходят, все интересуются, только один Ваня почему-то не заглянул, не поинтересовался...»
Вечером Рита принесла ответную телеграмму, от руки написанную на листке бумаги. Рита, конечно, знала содержание телеграммы и опять с мольбой и страхом смотрела на Михаила Петровича, как бы говоря: неужели вы уедете, неужели оставите Лидию Николаевну в таком тяжелом состоянии?
