— Что у тебя есть?

— Ды ежели по-соседски, то и маслице можно найти, и сальце. — Он достал откуда-то брусок желтоватого сливочного масла и положил на прилавок.

— Вот и нашлось, — обрадовался Кузьма Бублик. — Заверни, сосед!

— А куда класть-то?

— Дайте вон тот чемодан, — попросила Полина. — Нет, нет, вон тот, побольше.

— Пожалуйста, пожалуйста, — с готовностью отвечал Бычок. — Все уложу, все упакую... Маслица пять килограммов, сальца три килограмма.

— Что ты записываешь, Егорыч, свои люди — сочтемся по-соседски, — оборвал хозяина Кузьма Бублик.

— Ну, ежели по-соседски... По-соседски можно... По-соседски еще баночку рыбных консервов, баночку мясных... Люблю хороших людей. С хорошим человеком и по рюмочке даже не грех. — Тихон Бычок достал бутылку, маленькие граненые стаканчики, наполнил их. — За твою красавицу-невесту, Кузьма Илларионович.

Полина от выпивки отказалась, а мужчины чокнулись, выпили. Кузьма Бублик взял с прилавка тяжелый чемодан.

— Молодец, Егорыч, не поскупился, — похвалил Бублик. Он вынес из магазина чемодан, уложил его в санки.

— Вот спасибо, Кузьма, теперь надолго хватит мне продуктов, — радостно благодарила Полина и вдруг забеспокоилась: — Ой, на прием опаздываю! Меня больные ждут...

— Не опоздаешь, у нас транспорт. Ну-ка, отвези Полину Антоновну в Подлиповку, — приказал Бублик полицаю.

Полицай испуганно проворчал:

— Ближний ли свет в Подлиповку... Как же я через мост перееду, там патрули, а у меня пропуска нет, — приврал он. Было заметно, что ему боязно ехать в Подлиповку.

— До моста я сам с тобой доеду. Пошел!

Проводив покупателей, Тихон Егорович запер дверь на крючок, опустился на ящик и стал вытирать рукавом пот с лица.

Из-за перегородки вышел директор школы Карташев.

— Ты что, Егорыч? — забеспокоился он.

— Что, что... На пороховой бочке сижу, вот что!

Карташев тихо засмеялся.

— Тебе, ухарь-купец, не привыкать иметь дело со взрывчаткой. Все упаковал?

— Все... Видели, небось, как руки у меня дрожали? Сам был ни жив ни мертв.

— Не то я видел, Тихон, — ласково сказал Карташев. — Молодчина ты, на пятерку с плюсом работаешь. Я, грешник, думал, что ты не минами, а и в самом деле маслом и салом нагрузил чемодан... На высоком уровне получилось у тебя.

— А чего мне это стоило?

— Ты, Тихон, по-другому спроси: чего это будет стоить врагам нашим?

— Эх, Ефим Силыч, втянули вы меня...

— Опять же не так говоришь. Не я втянул. Родина. Понимаешь, Тихон, она втянула, ради нее все мы и живем и добрые дела делаем.

— Я-то понимаю, да жена на меня каждодневно лается. Обдираешь, говорит, своих же людей... Магазин спалить грозится. На немца, говорит, работаешь, супротив своих идешь. А я сказать ей не могу, на кого работаю. От жены своей и прячусь...

— Ничего, ничего, Тихон, придет время — все всё узнают. Ты спокойно работай, за твоими плечами сила. Помни: ты не один, много товарищей у тебя.

А тем временем Полина ехала на санках и пела. И над белыми чистыми снегами реяла ее звонкая песня.

У перелеска, где когда-то Романов попросился на телегу к Тихону Бычку, посреди дороги стояли запряженные сани. Какие-то люди в немецкой форме возились с упряжью, видимо, что-то у них разладилось.

Полицай попридержал быстрого коня, хотел было объехать немцев, но вдруг увидел направленный на него автомат.

— Хальт! Хенде хох!

Откликнулась Полина:

— Я еду в Подлиповку, в чемодане везу продукты.

Услышав об этом, немцы радостно залопотали, один из них ловко выхватил чемодан из санок, другой залепил добрую оплеуху полицаю.

Полина стала возражать, возмущаться, сказала, что она пожалуется своему жениху — заместителю начальника полиции господину Бублику. Немцы прикрикнули на нее, хотели даже ударить строптивую девушку, но вместо нее опять попало полицаю.

— Езжай! — крикнула Полина.

Не оглядываясь, полицай погнал коня вперед. «Немцы» тоже вскочили на сани и скрылись в лесу.

— Ну, друг, отвел душу, надавал тумаков полицаю, — хохотал Сеня Филин.

— Кокнуть нужно было гадину, — сердито проговорил партизан.

— Погоди, дойдет и до этого.

Когда вечером полицай вернулся в Криничное, его сразу же вызвал к себе Бублик.

— Ну, докладывай. Отвез?

— Отвез.

— Все было в порядке?

— Все... Только чемодан отобрали немцы.

— Как отобрали? — удивился Бублик.

— А вот так и отобрали. Встретили на дороге — куда едешь да что везешь, и за чемодан.

— Ах ты, скотина, такого плевого дела не мог сделать. Ты бы, шкура, сказал, чей чемодан, кого везешь!

— Говорил... Разве с немцами сговоришься...

Кузьма Бублик лютовал. Он то подскакивал к полицаю и совал ему кулак под нос, то отбегал, как ошпаренный, и кричал:

— Разиня! Мешок с дерьмом!

— Чего ты кричишь на меня, — в свою очередь озлился полицай. — Сам ехал бы. Сам трусишь, а на других зло срываешь.

Бублик ухватился за кобуру.

— Ты с кем разговариваешь, негодяй! — завопил он. — Червям на корм захотелось? Я тебе могу устроить протекцию!

Хрипловатым, простуженным голосом Кухарев докладывал в штабном домике о результатах разведки. Его слушали, не перебивая. Романов сидел за столом, время от времени поднося к потухшей цигарке зажигалку; Сеня Филин стоял у занавешенного оконца; сержант Борисенко прислонился к дверному косяку, покуривал, выпуская дым в щель; недавно приставший к отряду с группой бойцов майор-артиллерист, назначенный начальником штаба, что-то отмечал на карте.

— Другого выхода, Терентий Прокофьевич, нет, нужно рвать днем, — заключил свой доклад Кухарев.

— Обсудим, обсудим, Иван Фомич. Поезда, говоришь, идут точно по расписанию?

— Точно по немецкому расписанию. Секунда в секунду.

— Надо, чтобы они пошли по нашему, по партизанскому расписанию, — сказал Сеня Филин.

— Верно, — подтвердил Романов. — Что скажет начальник штаба? — обратился он к майору.

— С академической точки зрения операцию ничем нельзя обосновать.

— Как же нельзя, товарищ майор, — обиделся Кухарев. — Внезапность — раз, партизанская смекалка — два.

Романов глянул на сержанта Борисенко.

— Что скажет подрывник?

— Интересное дело! — откликнулся тот. — Мина удобно устроена. Молодец изобретатель. Рванем!

— Вот — «рванем»... Академически надо обосновать. — Романов хитровато улыбнулся майору.

Начальник штаба тоже улыбнулся.

— Можно обосновать потом, когда мост рухнет.

— Вот это другая статья, — обрадовался Кухарев, чувствуя, что его задумка будет принята.

— Давайте, товарищи, все хорошенько обмозгуем, каждый шаг рассчитаем, иначе нам не нарушить расписания движения вражеских эшелонов. А нарушить нужно незамедлительно.

...Ярко, до боли в глазах ярко светило солнце. Крохотными, неисчислимыми осколками зеркал поблескивал холодный искристый снег. Тишина. Только где-то на опушенных инеем деревьях весело пересвистывались юркие синицы.

Дмитрий лежал в снегу на опушке леса. Конечно, ему здесь лежать не обязательно, в лесу он оставил сани, на санях мешок с медикаментами... Но ему все-таки интересно посмотреть, как будут взрывать железнодорожный мост.

Вообще-то чудно! Среди бела дня и взрывать мост? Сказка! Видимо, партизанские командиры зарапортовались, позабыли о том, что у партизан самая верная союзница — ночка темная. Темной ночью можно было бы подползти к мосту и рвануть... А днем? Пустая затея, фантазия, детская игра... Пролежат партизаны до темноты, ночью подорвут мост и вернутся на свою базу в теплые землянки...

Сквозь хаотическое сплетение ветвей Дмитрий видел мост. Ажурный, черный, точно облитый тушью, пролет моста четко вписывался в небогатый зимний пейзаж и как бы царствовал над всем: над отдаленной полоской леса, прибрежным низким кустарником, белой лентой реки, скованной крепким льдом и заботливо укутанной снегом. Чуть поодаль от моста, в низинке, виден барак. Над бараком, расширяясь вверху, сизоватыми столбиками поднимались дымки из двух труб. И все, что видел перед собой Дмитрий, дышало извечным покоем и мирной тишиной, и трудно было поверить, что где-то идет война, что, быть может, в эту минуту под Москвой беснуется грохот и черной гарью покрываются снега Подмосковья...