Дудаш выходил из ворот. При виде Тимко страшно перепугался. Фонарь ходуном заходил у него в руках.

— Никто не видал? Жандармов у нас теперь больше, чем шахтеров.

Тимко быстро переоделся и пошел за Дудашем, несшим зажженный фонарь, хотя на дворе уже светало.

Спуск в шахту похож на крепость. Тьма жандармов. Легионеры установили два пулемета — один направлен на деревню, другой на шоссе. Над головами солдат большая дуговая лампа. Ее свет медленно меркнет в лучах восходящего солнца.

На сколоченном из досок подъемнике, движущемся на тросах, спускаются в шахту шесть шахтеров. Сквозь щели в полу подъемника видна шахта. Под ногами — словно звездное небо. Звезды медленно движутся. Подъемник ритмично вздрагивает.

— В добрый час! Отправляйся!

На мгновение все погружается во мрак. Холодная промозглая темь. И вдруг — ослепительный свет. Сырые соляные стены блестят ярче дуговых ламп.

— В добрый час!

Обнаженные по пояс рабочие кирками с короткими рукоятками крошат пласты соли. Работают, согнувшись в три погибели или стоя на коленях. Голова, шея, спина блестят от пота, как соль стен, уходящих во тьму.

— Сюда никакой жандарм не забредет, — сказал Дудаш своим низким басом..

Он дал знать восьмерым товарищам, чтобы сошлись за «церковью».

Пока собирались, Дудаш принялся рассказывать про «церковь». Как Тимко ни уверял, что до «церкви» ему мало дела, Дудаш не унимался. Всему свой черед, да еще и не все товарищи подошли. А что касается «церкви», то другую такую вряд ли где на свете сыщешь. Поначалу вырезали крест, — еще при дедах было, — затем купол, стены, под конец пол — по мере того как полуголая армия шахтеров тяжким трудом, в поте лица своего все глубже закапывалась в землю.

— В добрый час!

Когда все собрались, сразу же приступили к делу.

Первым заговорил Дудаш, а чтобы времени не терять зря, я все остальные восемь шахтеров пустились наперебой рассказывать Тимко:

— Три дня тому назад около тысячи польских солдат перешли границу. Не хотят больше воевать с большевиками.

— Да не поляки: украинцы!

— И немцы среди них есть.

— Их больше тысячи, пожалуй, будет. Лагерь, куда их согнали, с добрый город. Чехи окружили их колючей проволокой, а так как те ни на какие уговоры не поддаются, то лишили их пищи. Думают: авось с голодухи опять драться захотят.

— Они — товарищи?

— А чорт их разберет! Поляков ругают. Но офицеров своих не укокошили.

— Офицеры ихние у жупана живут. Их человек десять.

— Остальные в Галиции остались.

— Солдаты чертовски голодают. За полбуханки отдают сапоги или штаны..

— И сидят уже некоторые в чем мать родила.

— Здорово поляков ругают!

— А офицеры — те ругают Ленина.

— Здорово ругают!

Больше о поляках говорить не стали — перешли к собственным делам.

Лагерь польских солдат был окружен изгородью из колючей проволоки. С четырех сторон разложены были большие костры.

У костров чешские солдаты-легионеры обсуждали мировые вопросы.

— В Сибири с того же началось. Коли рассудить, за что им, в конце концов, воевать?

— Как «за что»? — возразил неуверенный голос. — За отечество…

— За какое? У украинцев их целых три, если не больше. За которое же им подыхать? И сейчас, верно, себе над этим голову ломают…

— А мы за что боролись? Нам было за что?

— А большевики? За что они дерутся?

— За землю…

— За землю!

Наступило торжественное молчание.

— Нам тоже землю обещали. Да как еще обещали!..

— М-да, обещали…

— Говорят, будто Ленин…

Ленин. — Тишина. — Ленин…

В лагере полуголые солдаты лежат на голой земле. Лунное сияние заливает этот странный лагерь. Грязные лохмотья, небритые, истомленные лица, грязные босые ноги. Солдаты лежат вповалку, чуть ли не друг на друге. Каждый ищет тепла у соседа.

Звездное небо — холодное покрывало.

Не спят, но и говорить нет охоты. Тут и там кто-нибудь ругнется вполголоса. Да и какой толк в ругани? На голодное брюхо и ругань пресна.

Время идет к полуночи, когда Тимко удается, наконец, перебраться через проволочную изгородь. Он — среди интернированных солдат.

«Эх, теперь бы… Чорт побери, зачем не высидел тогда в московской партшколе…»

Вечером следующего дня, часов около десяти, человек триста солдат вырвались из лагеря. Пока собирали за ними погоню, беглецы были уже далеко в горах. Да легионеры особенно и не старались ловить их. На кой шут? Чтобы здесь, на глазах, околели? За отечество? За какое отечество? Пускай догоняет, кому есть охота!

Молоденькому офицерику с тремя французскими орденами на френче, во что бы то ни стало желавшему организовать добровольцев для поимки беглецов, закатили оглушительную пощечину.

Беглецы шли среди гор, по лесным тропинкам, с востока на запад, по направлению к Свальяве.

По лесным тропинкам, босые, в гору, под гору — после трехдневной голодухи.

— Ну, погоди, буржуй…

Некоторые изнемогали, падали. Товарищи несли их до ближайшего жилья и оставляли там на милость дровосеков.

Остальные продолжали итти.

— Ну, погоди, буржуй…

По дороге разграбили мельницу. Горстями ели несмолотое зерно, сырую муку.

По лесным тропинкам, израненными босыми ногами по колючей сухой хвое, в гору, под гору, поедая несмолотую пшеницу. Ну, погоди, буржуй!

— Выдержка, товарищи!

Обойдя Свальяву, Тимко привел солдат к охотничьему замку Анталфи.

Ночью ушли — ночью прибыли.

Тимко опасался, что нелегко будет овладеть крепостью Анталфи, и был крайне поражен, увидев, что все открыто настежь.

Во дворе валялись три трупа: господин в охотничьей куртке, с разбитой головой, и два крестьянских парня. Один из них лежал на животе, зарывшись головой в землю, как будто там искал спасения от ударов приклада.

Внутри замка все было перерыто.

Продовольствия нигде не нашли, ружей тоже. Но пулеметов и ручных гранат было вдоволь.

Дрожа от ночного холода, валясь с ног от усталости, солдаты навесили на себя ручных гранат, сколько нести могли. С их губ срывались страшные угрозы.

Кровь. Смерть. Гибель.

Светало уже, когда гонимый бешенством отряд двинулся к польской границе. Налитые кровью глаза, руки, потрясавшие гранатами. Торопливый, неровный шаг. У солдат от усталости подкашивались ноги, кружились головы, но они шли, как будто их гнали.

— Горе злодеям!..

Ждать всегда тяжело. Томиться в тюрьме в ожидании суда — вдвойне тяжело. Ждать в тюрьме исполнения приговора, когда человеку в сущности и ждать-то нечего, — совсем невыносимо.

«Но хуже всего, — решил про себя Петр, — такое ожидание. Наши дерутся где-то тут, поблизости, а мы здесь сиди да подготавливайся… Омерзительно!»

На следующий день, под вечер, Мария в автомобиле примчалась в Свальяву. Она поругалась с Гольдом.

— Невыносимый человек! То ли сумасшедший, то ли предатель. Ты только послушай: он серьезно допускает, что… В Ужгороде, видишь ли, пустили слух, будто русских под Варшавой… Я даже говорить не хочу. Чушь какая! И Гольд — Гольд считает это возможным!

— А от кого ты это слышала?

— В Ужгороде об этом только и разговоров. Наивный прием! На такую удочку можно подцепить только такого круглого дурака, как Гольд.

Петр двое суток не смыкал глаз. От усталости все тело ныло, глаза налились кровью, кружилась голова. Он даже не в состоянии был как следует оценить привезенное Марией известие, но все же оно запало ему в сознание. С большим трудом уговорил он Марию возвратиться в Ужгород и тотчас же послал верхового в Мункач за точными сведениями. Сам он, не раздеваясь, прилег на кровать. «Спать не буду», — решил он и тут же захрапел.

Пока он бодрствовал, все его мысли были в Галиции. Варшава, Львов, Стрый, Лавочне…

Во сне он был в Будапеште.

Столица Советской Венгрии. Будапешт. Проспект Андраши.

Тысяча девятьсот девятнадцатый год. Май. Солнечное утро.

На домах красные флаги. На стенах воззвания.