Было у Секереша еще и третье задание, о котором не подозревали ни Рожош, ни берегсасский жупан: он должен был вести переговоры с руководителями «марксистской левой» [23]. На следующий день после своего приезда в Прагу он встретился с их вождем. Это был умный, хладнокровный, уравновешенный человек, обстоятельно взвешивающий каждое свое слово. Движения у него были тоже спокойные, медлительные, равномерные. Его внешность нельзя было назвать привлекательной: такие чрезмерно полные люди мало годятся в трибуны.

С большим вниманием выслушал он доклад Секереша о положении в Прикарпатской Руси. Время от времени он бурчал себе что-то под нос и кивал головой, но все это с таким видом, что нельзя было понять, одобряет он это или нет. Сам он не обмолвился ни единым словом.

Он попросил Секереша назавтра снова притти к нему. На этот раз он задал ему ряд вопросов и, выслушав ответы Секереша, под конец сам разговорился.

— Трудно высказывать мнение о вещах, которых человек не видел собственными глазами, — сказал он. — Выносишь скорее впечатление о личности докладчика, чем о самом предмете доклада. Вы, товарищ, хороший докладчик. А что касается положения в Русинско… гм… гм… Сдается мне, дорогой товарищ, что вы совсем позабыли о том, что жандармерия и полиция — не пустые детские выдумки, а грозная, весьма грозная реальность. Вы забыли о государственной власти. Вы, дорогие товарищи, вечно одной ногой в тюрьме… Я не говорю, что надо труса праздновать, но осторожность никогда не мешает. Мы — марксистская левая — сделаем для вас все возможное, но только в том случае, если с вами что-нибудь стрясется. При этом вы должны знать, что это «все» — к сожалению, очень-очень немногое. Мы тоже еще слабы, тоже переживаем еще самое начало начал. Наша организация — левое крыло — всего только маленькая частица огромной социал-демократической партии. Чешский народ долгие века томился под гнетом, и чешский рабочий вместе с чешской буржуазией радуется теперь тому, что пала монархия Габсбургов, и на радостях почти забывает о собственных делах.

— Надо ему об этом напомнить, — сказал Секереш.

Толстяк с таким удивлением поглядел на Секереша, словно тот высказал небывалую по оригинальности мысль.

— Гм… Ну, посмотрим, — мягко улыбнулся он. — И вот на что хочу я еще обратить ваше внимание, дорогой товарищ: не забывайте, что столица нашей республики не Вена, а Прага. Вы же, если не ошибаюсь, получаете свои инструкции из Вены…

— Этому помочь легко, — возразил Секереш. — Надо создать чехо-словацкую коммунистическую партию, и тогда…

— О, до этого еще очень далеко, — махнул толстяк пухлой рукой. — Мы не намерены прошибать стену лбом, как делали это венгерские товарищи. Нет, нет…

Товарищ из Рейхенберга[24] прибывший в Прагу для встречи с делегатами от Прикарпатской Руси, повел вечером Секереша на митинг.

Зал средней величины. Собралось человек четыреста-пятьсот. Заводские рабочие, работницы. К немалому удивлению Секереша, все сидят за маленькими накрытыми столиками. На пестрых скатертях тарелки, блюда, бутылки. Пиво, вино, запах кушаний и табачный дым. По стенам портреты Маркса, Энгельса, Лассаля и Массарика. На убранной красными флагами эстраде длинный стол. За столом сидят пять рабочих. Один из них кратким вступительным словом открывает собрание. Он говорит под стук ножей, вилок, стаканов.

Но сразу настает тишина, когда на сцену выходит толстяк-вождь. Он пользуется огромным авторитетом.

Он первоклассный оратор. Умен, интересен. С тонкой иронией критикует правительственную политику. Если порой у него и срывается более крепкое выражение, то он спешит загладить эту обмолвку, тотчас же вслед за тем величая председателя совета министров социал-демократа Туссара товарищем.

Докладчик говорит долго. Интерес слушателей заметно падает. Опять застучали вилки и ножи. Правда, оратора слушают, но в то же время едят и пьют, не проявляя ни одобрения, ни протестов. Главное — поесть и выпить, доклад — дело второстепенное.

— В Венгрии что-нибудь подобное было бы немыслимо, — говорит Секереш рейхенбергскому товарищу.

Когда слов докладчика почти уже не слышно за стуком ножей и вилок, толстяк, слегка возвысив голос, упоминает, как бы мимоходом, о советской России. Стук вилок и ножей мгновенно стихает, руки застывают в неподвижности, все взгляды устремлены на сцену. Напряженное ожидание. Докладчик как ни в чем не бывало продолжает критиковать правительство. В зале гул. Кто-то пьет, громко причмокивая. Оратор цитирует Ленина.

В задних рядах вскакивают с мест, затем поднимаются в середине, и — вот уже весь зал на ногах. Горят лица, блестят глаза. Зал сотрясается от приветственных криков и рукоплесканий.

И тут впервые Секереш начинает чувствовать себя в «Золотой Праге», как дома.

После собрания он пешком направляется домой.

На горе за Моравой в электрическом свете блестит старый Храджин[25]. Берега Моравы соединены мостом. По ту сторону — Старый город, по эту — Новый.

«Удивительно, — думает Секереш. — Совсем как в Будапеште!»

Будапешт… Красный Будапешт!..

Давно это было, почти год…

У Секереша вырывается тяжелый вздох.

На второй день по возвращении в Ужгород Секереш выехал в Свальяву. Петр, оказалось, был в Волоце, и Секереш отправился на телеге вслед за ним.

— Пойдем в лес, — предложил Петр. — Там сможем спокойно поговорить.

— Телега надежнее, — возразил Секереш. — В ней нас наверно никто не подслушает.

Когда телега, вздымая тучи пыли, выехала из деревни, Секереш принялся подробно рассказывать о своих пражских впечатлениях. Говорил он образно, красочно, умно — Петр ясно видел перед собой «Золотую Прагу», слышал тщательно взвешенные слова толстяка-вождя, гулял рука об руку с бойким, товарищем из Рейхенберга, сидел среди столиков, покрытых красными скатертями, и, сделав большой крюк, шел на вокзал, где…

— Встреча была устроена изумительно ловко. Я прихватил с собой подарок: двести штук папирос. Половину, думается мне, прикарманил краснокрестный чиновник, но зато я добрых десять минут мог беспрепятственно беседовать с Куном. И разве это не блестящая идея: Кун, едущий в Россию в качестве возвращающегося на родину русского военнопленного!

Петр даже рот разинул от удивления.

— Дальше, дальше, — торопил он Секереша, который не спеша закуривал папиросу. — Говори скорей, как ты это устроил.

— Подробности тут не имеют значения, — сухо ответил Секереш. — Будем придерживаться существа дела.

Нет, в этом удовольствии он не мог себе отказать. Он всегда так поступал, по крайней мере старался поступать: сначала возбуждал интерес слушателя увлекательным рассказом, удачной характеристикой людей или описанием событий, а затем, когда слушатель загорался нетерпением узнать продолжение, Секереш начинал «придерживаться существа дела».

— Ты прав, — к немалому удивлению Секереша ответил Петр. — Будем придерживаться существа дела. Итак?..

— Существо дела сводится к тому, что исход польско-русской войны решится там, в Галиции. Если нам удастся поднять восстание в тылу у поляков — победа за нами. А поэтому…

Пока доехали до Верецке, успели договориться по всем вопросам. Организацию нелегальной красной армии берут на себя Петр, одноглазый Юрко и бывший чешский легионер Ничай, из Селлеша. Военный специалист прибудет из Вены.

Когда они въезжали в Верецке, навстречу им промчался автомобиль. В автомобиле между двумя французскими офицерами сидел доктор Бекеш.

Возвратившись в Ужгород, Секереш не застал там Ивана Рожоша.

— Он еще утром выехал в Пемете. Там какая-то пражская комиссия — не то от профсоюзов, не то от социал-демократов, наверно не знаю. Иван знакомит ее с окрестностями, — сообщила ему Мария.

— А фамилий делегатов не знаете?

— Нет. Если бы я спросила, Иван наверняка напустил бы на себя таинственность и промолчал бы. Как он и вам уже неоднократно говорил, меня он считает тайной большевичкой.