Мало-помалу и у остальных развязываются языки. Одни думают так, другие — этак. Большинство находит, что Тимко во многом прав, но план Секереша все же надежней; чтобы окончательно навести порядок в Прикарпатской Руси, понадобятся не сотни людей, а многие тысячи, а шепотком эти тысячи и до страшного суда не набрать.

Значительное большинство голосует за предложение Секереша.

— Неладно это выйдет, — замечает Лаката после голосования.

— Ты, как и все мы, свое слово сказал, — строго останавливает его Бочкай. — Раз порешили, теперь твое дело помалкивать.

Секретарем партии будет Секереш. Выбирают центральный комитет из семи членов. Большинство голосов получает Петр. По настоянию Секереша избирают и Тимко.

Заседание закрывается. Тушат лампу и в темноте карабкаются вверх, во двор замка.

Вечер тих. Небосвод усеян звездами.

Группами, по-двое, по-трое, ощупью выбираются на шоссе.

— Обошлось бы и без господа-бога, а, дядя Федор? — шутит Секереш.

— Погоди, — тихо отвечает старик, — всему свой черед…

Секереш, Петр и Тимко последними выходят из замка. Они еще долго расхаживают по бастиону. Говорит почти все время Секереш, Тимко изредка лишь вставляет слово-другое.

— Химический завод в Свальяве работает вовсю, — сообщает Тимко, когда они уже шагают по шоссе.

— Ядовитые газы? — спрашивает Секереш.

— Да. Но мало радости принесут они тем войскам, которые их пускать будут…

В лунном свете мункачский замок кажется сказочным.

В три часа утра в Мункач прибывает поезд из Волоца. Светает. Улицы пустынны, город спит. Занавешенные окна — как закрытые глаза. Сонно, поеживаясь от утреннего холода, бредут люди по улице Зрини на Главную площадь. Гул медленных, тяжелых шагов нарушает безмолвие улиц. Порой в окне приоткроется занавеска, выглянет голова и тотчас же скроется. По Главной площади бредут пятьсот-шестьсот человек. Рабочие и крестьяне. Мужчины, женщины, дети. Большинство из Свальявы и Полены. Тимко и Лаката стараются, чтобы свальявские держались все вместе, но не так-то легко навести порядок.

Русины — в лохматых шубах и в лаптях. Венгерцы — в черных куртках и в высоких сапогах. Но иного и по одежде не распознаешь: либо в шубе и в сапогах, либо — в лаптях и в кургузой мадьярской шляпе. Евреи-батраки — в брюках навыпуск и старомодных польских меховых шапках. Фабричные — те одеты по-городски. Женщины кутаются в платки, ребята одеты как попало. Если кто в старом военном обмундировании, того только по говору узнать можно — русин он, венгерец или еврей, да и то не наверняка: иной дровосек так мешает все три языка, сдабривая свою речь русскими и словацкими словечками, что сам господь-бог не разберется в создании рук своих, — сам господь-бог, которого, вкупе с матушкой его и родичами, особенно часто поминают сегодня венгерцы: зачем выдумал такие холодные утра!

Порядка навести не удается никак, но понемногу в головах все же складывается нечто, напоминающее порядок: всех, какие бы шубы они ни носили, на каком бы языке ни объяснялись, всех занимает одна мысль, все пламенеют одним желанием. Кому земля нужна, думает: «Эх, хороша землица в графских угодьях!..» Из кого фабрикант пот выжимает, тот вспоминает красные времена. В этом самом городе, на этой площади, бывали уже собрания — тоже говорилось о земле, о заводах, о фабриках.

— А благодатный денек выдался, ясный…

— Да…

Но вот и Главная площадь… Перед ратушей выстроилась длинная вереница крестьянских телег. Посреди площади разводят костры — погреться да сало пожарить, а больше — для пущей торжественности. Одно за другим распахиваются выходящие на площадь окна, но сейчас же опять захлопываются.

К девяти часам вся площадь опоясана цепью телег — оставлены только два прохода. Играет духовой оркестр из Варпаланка. Одна другую сменяют венгерские, украинские и чешские народные песни. Несколько тактов из «Интернационала», а затем снова заунывная словацкая народная песня. Вся площадь запружена народом. Запоздавшие толпятся за кольцом телег.

В ратуше тоже большое оживление. В кабинете у бургомистра Кириллов, берегсасский жупан, спорит с мункачским жупаном. Начальник полиции, бывший штаб-ротмистр австрийской армии, усердно поддакивает Кириллову. Хозяин поглядывает на обоих спорящих, силится придать лицу благодушное выражение и потчует гостей коньяком.

— Нет, — говорит Кириллов, — в Илаву я бы их не послал. Это безобидные сумасшедшие, а не серьезный враг. Вот эти, внизу, — кивает он в сторону окна, — это другое дело, а те…

В соседней комнате собрался весь главный штаб социал-демократической партии. Иван Рожош привез с собой Марию. Из Берегсаса прибыл рабочий-деревообделочник, по фамилии Тамаш. Из Кошицы явился какой-то редактор, низенький, кругленький блондин, старый, испытанный вождь тамошних социал-демократов. Секереш занялся им. Петр беседует с Тамашем. Мария разглядывает в окно собравшуюся толпу. Она в страшном возбуждении. Глаза лихорадочно блестят. Тамаш перечитывает свои заметки.

— Представьте себе, — обращается вдруг Рожош к Секерешу, — сегодня полиция опять накрыла шайку заговорщиков. Двадцать три человека! Устроили собрание в замке…

Секереш остается стоять с открытым ртом.

— Что-о?!

Петру кажется, что он ослышался. Он густо краснеет.

— Что?

— Почему это вас, товарищи, так изумляет? Наша полиция и в самом деле работает великолепно, а к тому же эти болваны — прямо поверить трудно! — устроили собрание под звуки гобоя. Это, понятно, дикая выдумка Дани Чики: «Пусть, мол, дураки чехи думают, что в замке привидения!» Но на этот раз они влопались. Два венгерских офицера, бывший мункачский бургомистр, аптекарь из Берегсаса, несколько помещиков — все венгерские джентри. Подумать только: затевать ночью тайные сборища в замке! Дани Чики привели в пьяном виде. Ничего, в Илаве протрезвится. Дурацкая романтика!..

— Неимоверно глупо, — спешит согласиться Секереш. — В замке устраивать тайные собрания!..

— Ну, нам это как раз наруку, — довольным тоном продолжает Рожош. — Сегодня я заострю вопрос на венгерской ирреденте. Демократия — против белого террора. Рабочие массы — за демократию. Этот идиот Чики оказал нам услугу. Чехи останутся нами довольны.

— А рабочие? — спрашивает Петр.

— Рабочих мы уже завоевали. Выгляните-ка на улицу. По первому же зову собралась целая армия. С нынешнего дня партия — грозная сила.

— Рабочие пришли потому, что ждут чего-то от нас.

— Они получат больше того, что ждут. Я буду требовать интернирования венгерской знати и энергичного протеста против белого террора в Венгрии. Буду во всю разносить Хорти и вообще венгерскую контрреволюцию.

— Ну, а в отношении здешних дел?

— Демократия — вот лозунг. Увидите, какой будет энтузиазм!

И Рожош с довольным видом потирает руки.

Митинг открывает, стоя на балконе ратуши, делегат от Берегсаса, Тамаш. Позади него стоит Рожош, а несколько в стороне опирается на балюстраду кошицкий делегат. Мария и Петр отошли в дальний угол балкона.

Дверь в залу открыта — там разместились высшие чины магистрата, журналисты и несколько жандармских офицеров.

Народ так запрудил площадь, что кажется, будто всю ее накрыли русинским крестьянским одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков.

Слово предоставляется Ивану Рожощу.

Рожош выступает вперед. Снимает шляпу. На нем светлый сюртук и кричащий пунцовый галстук. Высокая балюстрада лишь до половины скрывает его статную, мускулистую фигуру.

Прежде чем начать, он широко раскидывает руки, словно хочет весь народ, всю собравшуюся здесь бедноту заключить в свои объятия. Народу кажется, что перед ним — вождь бедноты.

Еще не произнеся ни слова, Рожош уже захватил слушателей. Глухой нерешительный гул, потом два-три возгласа — и вот уже вся площадь оглушительно вопит и беснуется… Тысячи шапок мелькают в воздухе.

— Рожош!.. Рожош!.. Рожош!..

Рожоша самого захватывают эти непрекращающиеся овации.