— Русская эмиграция…

— Там были иные исторические условия. Ты этого не поймешь. Нет, что тут ни говори, совершенно бессмысленно с серьезной миной грозить кулаком по ту сторону границы. Я не хочу быть смешным.

— Есть и другая возможность — вернуться домой и работать.

— Благодарю покорно. Лезть льву в самую пасть, чтобы спасать какие-то пустяки? Издохнуть только затем, чтобы иметь право под виселицей сказать самому себе: «Ну-с, Анталфи, старый дурак, ты, по крайней мере, был последователен!» Нет, на это я не пойду. Что я сумею сделать здесь, на месте, то сделаю, остальное же все ерунда. Новая революция… Кто будет делать эту новую революцию? Рабочие, которые побросали оружие? Или крестьяне, которые морили города голодом? Или господь бог?

Я понял, что Анталфи не прав. Борьба, не всегда будет так проста, как в тот момент, когда мы с оружием в руках стоим против врага, когда в точности знаем, кто друг и кто враг…

— Нечего возразить? Говори, если можешь! Кто способен воскресить революцию?

— Кто способен ее воскресить!? — повторил я. — Коммунистическая партия.

— Коммунистическая партия! Даже и во время победоносной революции у нас не было коммунистической партии. Откуда же ей взяться теперь? С тем же успехом можешь возлагать надежды на лунное затмение или на восход солнца. А где же эта прославленная коммунистическая партия, если позволишь спросить? Где?

— Где? В Венгрии, здесь, в Австрии, потом в Чехо-Словакии, потом в Румынии, — всюду, где побывала Красная армия.

— Ну, Петр, ты, видно, совсем рехнулся. Будет… что, ты меня тоже за сумасшедшего считаешь? Ждешь помощи от рабочих да от чехов и румын, которые с оружием в руках пошли на венгерскую советскую республику!.. Чистейшее безумие!..

— Несомненно, что чешские и румынские рабочие, да и рабочие всего мира, извлекли урок из судеб нашей революции…

— Извлекли урок! Ах, Петр… Я тоже кое-чему научился. Меня уже не проведешь. Рабочий не заслуживает того, чтобы всем для него жертвовали.

На следующее утро я сказал Анталфи, что переезжаю от него.

— Куда?

— Не знаю.

— Ты — погибший человек, — с грустью сказал Анталфи. — Ну, ладно, делай, как знаешь. Но, чтобы я не упрекал себя впоследствии за твою гибель, окажи мне услугу — останься у меня еще на день. Я раздобуду тебе какую-нибудь работу, чтобы ты, по крайней мере, не погиб с голоду.

На следующий день я действительно получил работу: место ночного сторожа при дровяном складе.

На этом месте я пробыл восемь дней. С десяти вечера до шести утра я расхаживал по обширному двору дровяного оклада. Спал я днем в дворницкой. За все восемь дней ничего особенного не случилось. Если ночью слышался подозрительный шорох, то я, ни на минуту не забывая о том, что не епископ и не банкиры ходят воровать дрова, тотчас же уходил в дворницкую, но утром, во время смены, я всегда оказывался на месте, и таким образом все шло как нельзя лучше.

На восьмой день, около полудня, меня разбудил Готтесман.

— От кого ты узнал, что я здесь?

— От Анталфи. Одевайся. Пройдемся немного. Или, если есть деньги, пойдем в кофейную.

— Деньги у меня есть.

— Ну, тогда живее.

— Есть какие-нибудь новости?

— Есть.

— В чем дело?

— На улице расскажу…

Я быстро натянул на себя платье, и несколько минут спустя мы уже сидели в маленьком кафе.

— Заказывай смело, — сказал я Готтесману, сидевшему с таким растерянным видом, что я тотчас же понял, что у него нет денег и что он очень голоден. — Поешь чего-нибудь, — посоветовал я, но он только отмахнулся.

— Не до того мне…

— А что случилось?

— Ты газет не читаешь?

— Нет. Уж неделя, как ничего не читал, да ни с кем и не разговаривал.

— Дело идет о Пойтеке. Он поехал в Венгрию на нелегальную работу, и там его арестовали.

Невозможно передать впечатление, произведенное на меня этими словами. Кафе завертелось у меня в глазах — я сидел, точно отравленный. Готтесман продолжал молчать. Я тотчас же догадался, что он не все еще сказал, но не решался расспрашивать.

— Бедный Пойтек, — заговорил он наконец.

— Умер?

Готтесман утвердительно кивнул головой.

— Его два дня мучили, а потом сбросили с третьего этажа.

Когда мы час спустя вышли на улицу, мы больше не говорили о Пойтеке, и только я время от времени тяжело вздыхал…

— С каких пор у тебя новая фамилия?

— С тех пор, как меня выслали. Ведь меня уже на вокзал повезли.

— Меня тоже. Меня арестовали из-за дела с Красной армией. Этот мерзавец Кемень работал для полиции.

— Вот оно что!..

Уже вечером, когда мы расстались, Готтесман на прощанье передал мне, что «старик» Ландлер просит меня на следующее утро зайти к нему. Он сообщил мне его адрес; раз десять заставил меня повторить его, но записать не позволил.

«Старик» встретил меня очень приветливо.

— Пойтек мне говорил про вас, — начал он. — Лучшей рекомендации не надо. Бедный Пойтек был настоящим большевиком.

Ландлер снял очки, цветным носовым платком протер оба стекла, потом опять надел их и пристально посмотрел на меня.

Только теперь я заметил, насколько он за последние месяцы постарел. Теперь он уже был «стариком» не только по прозвищу, но и на самом деле. Глаза были усталые и окружены сетью морщин, лицо пожелтело и осунулось. Только движения остались прежние, порывистые и быстрые, как у юноши.

— Жена Пойтека с двумя ребятами уже по пути в Вену, — заговорил он опять, расхаживая по комнате. — Мы отправим их в Россию. Там из маленького Леучи сделают человека. Я угадал, мне кажется, вашу мысль: ведь вы хотели узнать о семье Пойтека?

— Верно. Как это вы догадались, товарищ Ландлер?

— Не трудно было угадать. Ну, с этим вопросом мы покончили. Конечно, я вас позвал не для этого…

Он принялся подробно расспрашивать меня о том, как я живу, где работаю, что читаю, с кем встречаюсь. Над моими ответами он задумывался и временами одобрительно кивал головой.

— Я вас вызвал для того, чтобы спросить, стремитесь ли вы к работе?

— К какой работе?

— Ну, понятно, не для организации женского чемпионата борьбы!

— Я очень хочу работать, товарищ Ландлер!

— Пошлем вас, друг мой! На очень серьезную работу пошлем, в очень опасное место. Хотя самая большая опасность у вас уже позади. За последние два месяца я понял, что нет ничего опаснее для молодого революционера, как быть обреченным на бездействие. Я думаю, что весь белый террор не причинил столько вреда, как это проклятое бездействие.

— Мне кажется, что поражение имело все же более гибельные последствия…

— Вы ошибаетесь, друг мой. Те, что остались дома, в Венгрии, чувствуют поражение более непосредственно, переживают его более тяжело. И все же… Вчера у меня был товарищ, испытанный серьезный работник, всего два дня тому назад побывавший в Будапеште. Он привез много очень-очень горьких известий, но вместе с тем привез и иные. Вы, конечно, знаете, что Отто Корвина повесили? Он умер смело, прекрасно, но не об этом я хочу теперь говорить. Он умер утром, а под вечер среди уйпештских рабочих, на проспекте Ваци и на острове Чепель, повсюду из уст в уста передавалось, что Отто не умер, что он спрятан где-то на фабрике в Уйпеште и уже вновь приступил к организационной работе. Крестьяне и батраки совершенно убеждены и готовы поклясться, что Бела Кун поехал в Москву к Ленину за советом и помощью и уже через несколько недель или, быть может, даже через несколько дней… Знаете, друг мой, я не люблю суеверия, даже красного суеверия, — но эти легенды показательны. Они говорят больше, чем груды статистического материала, чем целая библиотека анализов текущего момента. Кто не слеп, тот должен видеть: крестьянство знает, что пока коммунисты не победят, не будет настоящего раздела земли, пролетарий знает, что из теперешнего ужасного положения есть только один выход: путь в коммунистическую партию. Они не обманутся в нас.

При этих словах Ландлер выпрямился и словно помолодел.