— Товарищи!..
Собрание кончилось в половине второго ночи.
Рано утром Петра разбудил тот самый молодой рабочий, который вчера не хотел впустить его в зал собрания.
— Скорей! Скорей!
Через десять минут они сидели в трамвае. Через полчаса Петр был у Гонды. Гонда остановился в квартире одного из австрийских товарищей.
Все утро Петр и Гонда провели вместе. Гонда подробно расспрашивал Петра обо всем. Особенно интересовала его не жизнь в эмиграции, а то, что Петр видел, слышал и пережил в Венгрии. Гонда ничего не записывал. Особо важные сообщения он заставлял повторять.
— Много ты горя хлебнул, Петр.
— Ну, а как у вас дела?
— Будь я даже таким хорошим рассказчиком, как ты, и то всего не пересказать бы. Теперь за год все меняется. Помнишь — да, как это тебе не помнить — собрание, которое ты организовал вместе с покойным Лакатой? Когда мы собрались в мункачском замке… Это был первый коммунистический конгресс в Чехо-Словакии. С тех пор прошло полтора года. А нынче я приехал сюда прямо с первого конгресса Чехо-словацкой коммунистической партии. Если бы ты мог быть там, Петр!
Спокойное лицо Гонды раскраснелось. Он был возбужден. Говорил о политическом значении конгресса, о делегатах. Рассказывал о толстом осторожном человеке, о человеке горячем и подозрительном, о человеке с мозолистыми руками, о теоретике, носителе гуситских традиций… У него был меткий глаз, он отлично подмечал в людях характерные черты и недостатки. Но он не был эмигрантом. Он замечал не только одни недостатки. Он любил и уважал своих товарищей, несмотря на их недостатки. Он подтрунивал над ними и радовался собственному юмору, заливаясь громким, здоровым смехом.
Но когда заговорили о предателях, Гонда насупился и стал скуп на слова. Глаза его засверкали сталью. Складки вокруг рта обозначились резче.
— Ну, что бы тебе еще рассказать? Прикарпатская Русь… Ах, если бы ты видел эту мобилизацию, Петр! В секретариат пришли два мужика. «Здравия желаем!» — «Здравствуйте, товарищи! По какому делу?» — «Мы пришли насчет мобилизации». — «Мобилизуем не мы, товарищи, а чешское правительство». — «Знаем мы это, знаем! Потому и пришли. Ведь призывает-то нас не Ленин и не Бела Кун… Что же нам нынче делать? Итти или затыкать уши?» Сначала пришли двое, потом еще двое. Дальше шли уже целыми толпами. Представь себе наше положение! Трудящиеся Прикарпатской Руси спрашивают нас: как им быть? Мобилизоваться или нет? А мы сидим, как ослы! Ни с Прагой, ни с Веной нет связи. Полиция организована во сто крат лучше нас. Она отрезает нам все пути. Мы поступили так же. Сказали: «Берите, ребятки, оружие и ждите наших распоряжений». Они поблагодарили нас за совет… На второй день мобилизации я должен был уехать на конгресс в Прагу. Дорога тебе известна. Местами поезд идет совсем близехонько от венгерской границы. Видны чешские жандармы в плоских кепи — бок о бок со своими венгерскими коллегами с петушиными перьями. Вот когда интересно было посмотреть границу! Я видел танки, каких на войне даже и во сне не видел. Как будто мобилизованы не люди, а машины. Людей тоже было немало, они не терялись среди машин. Чешская мобилизация проводилась куда грознее австро-венгерской в четырнадцатом году. Я имею в виду техническое оборудование. Но чего-то недоставало. Чего-то главного. Той массы, которая встречала бы войну криками «ура». Чешских солдат никто не одаривал папиросами и шоколадом. Никто не засыпал их цветами. Невеселы были солдаты. Правда, они шли с песнями. Но каждый бывалый солдат за их пением ясно мог различить окрик фельдфебеля: «Пойте, сукины дети, или я у вас кишки выпущу! Веселей пойте, мать вашу…» Знаешь, Петр, мне кажется, солдаты начинают соображать. Они еще не вполне поняли, для чего могли бы пригодиться винтовки, но одно им ясно: если они выстрелят, то и по ним стрелять будут. Но я врал бы, утверждая, что не видел веселых воодушевленных солдат. В одном из пригородов Праги я был свидетелем, как резервисты, по мобилизации явившиеся в свои части, кричали «ура» Ленину и Советской России. Эти-то были в хорошем настроении. С таким энтузиазмом распевали они «Красное знамя», что улица дрожала! Вот это было настоящим открытием конгресса. Да!.. Ну, что же тебе еще рассказать? Прикарпатская Русь… Заводы, фабрики закрываются. Чехам нужна колония, не имеющая собственной промышленности. Грабеж идет по всей стране. Да…
— Да, чуть было не забыл тебе сказать! Ивана Рожош в первый же день мобилизации нашли в его рабочем кабинете мертвым, с простреленной головой.
— Самоубийство?
— Официально да. На самом же деле… Пуля угодила в затылок, пробила глаз. Еще ни один самоубийца не умудрялся так ловко застрелиться. Я думаю, это дело Канцелярии пропаганды. Ходят слухи, будто Рожош был замешан в королевском путче. Это похоже на него…
От разговора о венгерских партийный делах Гонда уклонился; казалось, он пропустил мимо ушей слова Петра о том, что он собирается завтра к Гайдошу — просить работы.
Только на вокзале, прежде чем сесть в поезд, Гонда сказал несколько слов, которые можно было понять как косвенное указание.
— Когда Арваи говорит, — а перед вчерашним собранием я протолковал с ним добрых три часа, — словом, когда я слушаю Арваи, я невольно вспоминаю Давида Корн. Интересно, даже по внешности они походят друг на друга. Корн был таким же огромным черным толстяком, как Арваи, и даже бороду носил точь в точь, как он. Гм… Давид Корн, — да не смущает тебя, если его ты не знаешь, — не из политических величин. Он — всего-навсего сын трактирщика из Сольвы. Мы вместе с ним ходили в народную школу. По окончании школы Давида отправили в город учиться. Я остался пасти гусей. Затем заделался дровосеком. Когда проводили узкоколейку, работал на постройке. Впоследствии, как тебе известно, я стал машинистом. Я было совсем втянулся в свое ремесло. И вот однажды летом Давид приехал домой в отпуск. По старой дружбе я чуть ли не каждый день возил его с собой на паровозе в Полену. Он ухаживал там за какой-то девицей. Как-то раз дорогой ему взбрело в голову объяснить мне природу паровой машины. Я узнал, почему колеса вертятся. Узнал, почему они вертятся именно так, а не иначе. Почему паровоз идет вперед, а не назад. Узнал, почему паровоз тянет вагоны, а не вагоны — паровоз. Одним словом, почерпнул я от Давида много полезного, хоть и понимал его объяснения так же плохо, как плохо знал он паровозное дело. Но говорил он очень умно и так меня запутал, что я стал бояться дотронуться до машины. Дня через три мне опять пришлось подвозить Давида до Полены, и опять он толковал мне насчет паровых машин. Он довел меня до отчаяния, и повтори еще раз свою лекцию, наверняка покинул бы я свой паровоз и сбежал бы обратно в лес. На мое счастье, Давид из-за поленской девицы повздорил с каким-то монтером. В результате этого столкновения бедняге недели на две пришлось слечь в постель. За эти две недели Давид разочаровался в девице, да и ко мне, очевидно, тоже охладел. Инженер из Сольвы, — далеко не такой умница, как Давид, — за какой-нибудь час примирил меня с паровозом. И, как ты знаешь, из меня вышел неплохой машинист. Давид впоследствии стал чем-то вроде директора банка. Я совсем забыл о нем. Но стоит мне послушать Арваи, и я сейчас же его вспоминаю. Тотальность… Гм… Оппортунист Энгельс… Гм… Молодой Маркс против старика Маркса… Скажи мне, Петр, нельзя ли сосватать Арваи с какой-нибудь девицей из Полены?
На другой день, рано утром, Петр пошел к Гайдошу.
— Мы подыхаем с голоду, товарищ! Мы сдохнем, если будем сидеть так, сложа руки. Сдохнем!
— Не волнуйтесь, товарищ! Человек не так-то легко подыхает. Во время войны мы сильнее голодали.
— Да, но тогда жрать было нечего. А сейчас магазины ломятся от продуктов. Покупать только не на что!
— Выходит так, что вы, товарищ, жалуетесь не на голод, а на то, что магазины полны? За императора, выходит, голодать можно, а за республику нельзя? Руководство профессионального союза прекрасно учитывает положение. Все, что возможно, будьте покойны, будет сделано. План товарища Бауэра, разрешающий хозяйственные проблемы, вам всем, верно, известен. Ну, что скажете? Можно ли представить себе что-либо более гениальное?
