— Из этого ребенка когда-нибудь выйдет стойкий борец, — сказал Тимар.
На следующее утро рабочие, выйдя на работу, всюду нашли разбросанные листовки, — в раздевалке, в уборной, у рабочих столов.
«Знаменитым отрядом Остенбурга арестован и замучен до смерти наш товарищ рабочий Иосиф Бооди. Товарищ Бооди в прошлом в течение многих месяцев пробыл в заключении у белых бандитов в Гаймашкере, откуда он вернулся калекой. Похороны Бооди состоятся сегодня вечером в четыре часа. На похоронах участие представителей от рабочих полицией запрещено».
Подписи не было.
Листовка не призывала к каким-либо активным действиям, но никогда еще на фабрике не говорилось так много о коммунистической партии, как сегодня. И никогда рабочие так дружно, почти единодушно, не выражали готовности что-то предпринять. Непременно что-то предпринять! Но что именно?
У рабочих столов шли оживленные беседы. В пылу возбуждения порой даже забывали понижать голос.
Уборные были переполнены. Там разговоры велись совсем громко.
Во время обеденного перерыва образовались группы. Обсуждали, спорили.
В трактире Барабаш встретился с Сабо. Тот якобы искал работу. Подсев к столику Барабаша, он все время переговаривался с рабочими, сидевшими за соседними столами.
Электрические часы показывали четыре, когда работа на фабрике остановилась. Это произошло не по команде. Рабочие сложили инструменты не одновременно. Сначала прекратили работу два стола. Потом еще два. Затем целый цех. За ним — другой. И так — вся фабрика.
Часы пробили четыре, когда находившийся в коридоре контролер, удивленный внезапно наступившей тишиной, побежал в цех. Он уже было вобрал полной грудью воздуха, чтобы сочно выругаться, как взгляд его упал на лицо ближайшего рабочего — одного, другого, третьего… Ругательство замерло на его губах, голова пошла кругом. На мгновение его охватил столбняк. В следующую секунду он пулей вылетел из помещения. Захлопнув за собой дверь, он облегченно вздохнул и побежал в контору.
Барабаш глубоко вздохнул ему вслед. «Ах, кабы мне быть на его месте!» — мелькнула завистливая мысль.
Он последним положил инструмент, не отнимая от него рук, готовый в любой момент взяться за работу. Кабы не страх, он показал бы, как бастовать без разрешения профсоюза! Он показал бы, что такое дисциплина социал-демократов! Но страх, этот проклятый страх!.. У него зуб на зуб не попадал.
— Не забудьте о жертвах белого террора! — выкрикнул чей-то звонкий голос.
Ответом был сплошной гул. Слов нельзя было разобрать.
— Да здравствуют русские товарищи!
Снова тот же гул.
Забастовка-демонстрация длилась десять минут.
Когда помощник директора, в сопровождении трех служащих из конторы, вошел в цех, все было уже кончено. Рабочие, как ни в чем не бывало, продолжали работать.
По окончании работ в уборной во время умывания и переодевания языки развязались. Одни считали десятиминутную забастовку недостаточной. Другие — слишком смелой выходкой.
— Без ведома и разрешения профсоюза, — ныл Барабаш. — Это просто провокация отрядчиков. Я ничуть не удивился бы…
Он весь дрожал от волнения.
Перед фабричными воротами остановился мощный автомобиль.
В нем сидели офицеры.
Семь офицеров.
Восьмой — шофер.
Как только первые рабочие показались в воротах, семь офицерских голов, как по команде, повернулись в их сторону.
Четыре бритых лица, два усатых, одно бородатое. Голубые, серые, черные глаза. Блестящие, белые и желтые от никотина зубы. И все же эти семь лиц были одинаковы. Семь офицерских физиономий.
Бетленская папаха. Журавлиные перья. Револьверы. Кинжалы. Нагайки.
Семь лиц растянуты в злорадной усмешке.
Револьверы, кинжалы, нагайки злорадно усмехаются. Белый террор торжествует.
Передние ряды отступают.
Сзади надвигаются новые группы.
Сотня, две сотни, четыре…
Топот восьмисот ног.
Офицеры смеются.
Им грозят серьезные лица четырехсот рабочих.
Восемьсот рук сжимаются в кулаки.
Тут офицеры — там рабочие.
— Мерзавцы!
— Подождите!
— Как смеете?!
Смех замирает.
Автомобиль тронулся. Уже исчез из виду.
Напряженность прошла. Рабочие группами обсуждают положение. Одни считают, что было сделано слишком мало, другие — слишком много.
— Счастье, что они во время удрали. Что было бы, если бы наши не сдержались… Даже подумать страшно! — сказал Барабаш.
Мартон умер.
Полиция сообщила, что арестованный Мартон Энгель умер от «застарелой болезни почек».
Эта заметка впервые была напечатана в одной из вечерних газет. Тимар прочитал ее на улице, по дороге к Шульцу. С побелевшими губами, дрожащий, вошел он в квартиру старого товарища. Пятеро рабочих с обувной фабрики, которых он там застал, уже читали заметку. Но только один из них знал лично Мартона. Белый террор за эти полтора года вырвал столько товарищей, что еще одна смерть уже не могла произвести впечатления. Разговор скоро перешел на другие темы. Один Тимар сидел задумавшись, вспоминая Мартона.
В квартире Шульца, состоящей из одной комнаты и кухни, происходило бурное совещание.
— Само собою разумеется, я не боюсь, но не нужно провоцировать опасность. Я хочу знать, с кем я имею дело, — горячился Шульц.
— Партия требует, чтобы каждая ячейка состояла из рабочих разных профессий, — настаивал Лаци. — Больше точек зрения.
— Но им труднее будет спеться друг с другом. В их среду легко проникнуть чуждым элементам.
Лаци не уступал.
Тимар поддерживал Шульца и чуть не поссорился с Лаци. Но зато он считал, что на совещание нужно пригласить и кое- кого из других ячеек, чтобы охватить как можно больше организаций.
— Тут ты не прав, — возражал старик. — Это умно придумано, что ячейки связаны непосредственно с Веной, а не с местными организациями. Здесь легко влипнуть, легко заставить нас развязать язык. Что касается Вены — руки улицы Зрини еще слишком коротки для этого. Нет, нет! Надо быть осторожными.
— Если мы задумали что-либо предпринять, соседняя ячейка узнает об этом только через две недели.
Тимар оставался при своем мнении.
— Простите, товарищи, — извинился Шульц, — ничем угостить вас не могу. Последние деньги отдал жене, пусть посидит вечерок в кино.
— Ничего, товарищ Шульц! Мы к вам не за угощением пришли, а для работы.
— Ну, ладно! К делу, братцы!
Ячейка — первая ячейка рабочих одной и той же фабрики была создана. Обсуждали ближайшие задачи. Секретарем ячейки был избран Тимар. Лаци должен был поехать в Вену для связи с центром. Прежде эта связь поддерживалась через товарища Киш, но вот уже три недели как он бесследно исчез.
— Расходитесь, товарищи, по одному. И будьте осторожны. В соседней квартире живет сотрудник «Непсавы». Тише, товарищи!
Лаци не вышел на работу, и Тимар был вынужден шаг за шагом расширять свои профессиональные познания. Шульц обучал его.
— Это отлично, — приговаривал он. — Изучить хорошо ремесло — очень важно даже с политической точки зрения. У нас на фабрике ценят только того, кто и в работе умеет постоять за себя.
Вечером Вера в присутствии Тимара всерьез поссорилась с Андреем.
В знак протеста против убийства Бооди мы провели забастовку-демонстрацию. Но ведь Бооди не был даже коммунистом. А бедный Мартон как будто никогда и не существовал. А между тем он был самым лучшим, самым преданным товарищем. Свинство!
Глаза Веры наполнились слезами. От боли или от бессильной злобы — нельзя было понять.
— Свинство!
— Что тебе объяснять, если ты не можешь или не хочешь понять самых простых вещей! Бооди знали все на фабрике, Мартена — одни мы. Ни с каким производством он не был связан. Это лишний раз доказывает значение предприятия, крупного предприятия. Мы почтим память Мартона прежде всего тем, что используем урок этого случая для нашего движения.
Против обыкновения Андрей говорил, расхаживая по комнате, заложив за спину руки.
