— Пять лет на ладан дышит, никак не умрет.

— Жестокая вы, Катя, — сказал Завен, — пусть себе живет…

— А что ей жить? — скользнула она по его лицу своим равнодушным взглядом. — Ничего не слышит, не помнит, кроме желудка, ничего живого в ней не осталось. Она даже не знает, что кругом война. Каждый гуманный человек должен желать ей покоя в этом неспокойном мире.

Завен молчал. Не хотелось разговаривать. Женщина смотрела на него задумчивыми глазами, немой просьбы которых он будто не понимал. Он знал, что в первые месяцы войны немцы убили ее мужа, политрука небольшого партизанского отряда. Голод унес единственную дочь. Осталась она одна со своим горем и отрешенной от дел мирских свекровью.

Старуха не отрывала глаз от защитного цвета вещмешка. Огонь выдыхался, а притаившийся за дверью холод вползал в хату и растекался по стенам и по полу, трогал незащищенную спину бойца, посягал на тепло Катерининой шали.

Завен принес дров, очаг ожил.

— Не спится что-то…

Глаза ее зло сверкнули:

— Тебе, никак, красивая женщина покоя не дает?! — попыталась улыбнуться она. — Не люблю мужчин, которые ходят вокруг юбки.

Завен не сразу нашелся что сказать.

— Да нет, Катя… Я…

— Ты и все вы, мужчины, попрошайки, стоит встретить женщину. Воюете между собой, а страдает наша честь.

— О чем вы, Катя? — почти закричал Завен.

— А ты не ори. По опыту знаю. Офицер, расстрелявший моего мужа, в тот же вечер пожаловал ко мне за любовью. Показал мне, как изголодавшейся собаке, кусок колбасы и взамен потребовал ласк, а я его избила. Так, знаете, по-мужски.

На другой день меня выкрали из села партизаны. Потом по одному объяснялись в любви. Надоело. Вернулась домой и живу, выслушиваю проклятья старухи и плоские шутки таких вот похотливых попрошаек.

Женщина никому больше не верила. Завен понял, что доказывать обратное бесполезно. Она умолкла и уставилась на огонь.

— Солдат, я два дня во рту крошки не держала, может, развяжешь вещмешок?

— Сейчас, Катя, чаю попьем и поужинаем.

Она поднялась и поставила чайник на огонь. Угли зашипели и мигом слизнули капли воды с его боков.

Поужинали. Старуха заснула, прислонившись к стене.

Катя ела без охоты, как бы по обязанности. Откуда-то взялась литровая бутыль самогона. Разлила по стаканам. Один придвинула Завену, другой сгребла сама, поднесла ко рту.

— Пей, солдат, без тостов…

Второй стакан водки зажег Катины глаза. Она сорвала со стены гитару без доброй половины струн, и пальцы ее подчинили себе непослушный инструмент.

— Споем! — Пальцы забегали по струнам.

Сердце Завена сжалось.

— Пора спать, — сказал он, — отдохнуть надо…

— Нет, — всхлипнул ее голос, — отдохнем уже в могиле. Живому человеку нет покоя. Выпьем!..

Песня охрипла, завиляла из стороны в сторону.

— Солдат, я ведь хорошая, правда? — тряхнула она плечами перед зеркалом.

— Хорошая, Катя, иди спать!..

— А почему ты меня не обнимаешь, черноглазый?

Катя вдруг обхватила его шею и бархатными губами припала к его губам. Водочный перегар чуть не задушил Завена. То была похоть плоти и только плоти. Требование, лишенное души. Он попробовал укрыть ее одеялом, женщина запротестовала:

— Настоящий мужчина так бы не поступил…

И с необыкновенной быстротой стала раздеваться. Завен отвернулся. В углу перед иконой горели две свечи, освещая стыдливый лик богоматери. Зеркало вместило божественность и рубенсовскую наготу. Пугливые языки пламени ощупывали полумрак хаты. Он задул свечи.

— Света, солдат, света! — закричала Катя. — Ты боишься красоты?.. Тешь мое женское самолюбие. Люби по-настоящему!

Силы оставили, она упала на кровать. Завен, сидя у нее в ногах, слышал прерывистое дыхание. Потом она затихла, забылась. На ощупь он нашел в темноте ее жаркое тело, заботливо укрыл и неслышно вышел из хаты.

Так же неслышно скользнул в окна рассвет.

Утро занялось разрывами снарядов. Снег швырнул в глаза пригоршни битого стекла. Карательный отряд гитлеровцев, усиленный тремя танками, двинулся на партизан.

Рота приняла бой. Дав танкам вклиниться в свои порядки, первый взвод броском очутился в садах села, отрезав путь вражеской пехоте. Бойцы со связками гранат затаились по крышам. Танки шли развернутым клином.

Едва первый из них поравнялся с хатами, как под гусеницы и в бензобаки его полетели гранаты. Ухнули одновременно два взрыва, гусеница распласталась змеей. Танк, уткнувшись пушкой в стеку ближайшей хаты, замер на месте.

Второй с ходу, не сбавляя скорости, полоснул по хате огнем. Крыша взлетела в воздух. Рухнув, она погребла под собой троих. Над черной воронкой, как надгробие, вздыбилась покосившаяся печная труба.

Танки больше не приближались к хатам — стреляли по ним. Осмотрительней стали и бойцы. Не выдавая себя, они покинули крыши и, прячась за сугробами, вели наблюдение за танками.

Гитлеровцы пытались во что бы то ни стало подключить пехоту к танкам, чтобы нанести партизанам более организованный удар. Они повернули танки навстречу своей пехоте, которая тоже ринулась вперед.

То была роковая ошибка: сидевшие в засаде армянские бойцы пристроились в хвост близоруким танкам. А бойцы первого взвода прижали пехоту противника к земле. Стальная громадина запылала от первого же выстрела противотанкового ружья. В смотровую щель третьей машины стал целиться снайпер из Ахалкалака Сукиас. Потерявший управление танк налетел на своих, подмял несколько солдат, врезался в хату, легко понес ее на себе, потом вырвался за село и свалился в овраг. Через несколько секунд послышался грохот, и черный дым взвился в небо. Противник отпрянул назад, потеряв три танка и двадцать человек убитыми.

Ваан участия в этой схватке не принимал. Раненая нога распухла и посинела. Его спустили в подвал школы. Рядом сидела Валя — ей было поручено ухаживать за ранеными.

— Бой, кажется, кончился, — голос Ваана прозвучал четко и ясно. А Валя-то думала, что командир весь во власти боли и жара. — Если не будет контратаки, значит, все благополучно.

— Спите, родненький! — Валя не отрывала глаз от этого, в столь короткий срок ставшего для нее дорогим человека. Она сознавала угрожающую его жизни опасность. Только в одном было спасение — вырваться из кольца, доставить его в полевой госпиталь бригады и там лечить как следует.

Ваан молчал. Он прислушивался к боли: рана пульсировала, ныла. Часто впадал в забытье. Бой возобновился, разгораясь с новой силой. Прислушавшись к орудийным выстрелам, он понял, что фашисты теснят с трех сторон.

— Готовят мешок… — прошептал он. — Надо один из флангов оттянуть, сжать в кулак.

Близко разорвался снаряд, посыпались стекла. Затем второй, третий, и в подвал просунулась голова бойца.

— Где командир? Они прорвались в наши боевые порядки.

Голова исчезла. Но загалдели наверху:

— Где командир?!.

— Пусть поведет нас в атаку!..

Ваан, резко приподнявшись, подозвал ординарца.

— Наши кони в котельной у школы. Оседлай для меня, быстро!..

Момент был критический. Решался не просто исход боя, а вопрос — быть роте или не быть. Ваан попросил мундир. Глотая слезы, Валя одевала командира.

Левая нога не слушалась, затекла, обувать не стали. Напуганный разрывами снарядов конь кружил на месте, и усадить командира в седло стоило немалых усилий.

— Свяжите мне обе ноги вместе подпругой, — сказал Ваан.