Лишь под вечер сеятели покинули почерневшее и разом помолодевшее поле.

— Очеловечился! — выдохнул Ваан.

Взгляд женщины был полон откровенной иронии. Глаза ее не прятались от глаз политрука, которые в тот момент были холоднее стали.

— Расскажите о себе, — Авагян поправил очки.

— К чему? — вяло улыбнулась она. — Лучше предложите сигарету или папиросу, я не курила уже целый день.

Ваан протянул ей трофейные сигареты. Женщина долго не могла извлечь сигарету из пачки. Узкие белые кисти ее рук дрожали. «Разыгрывает спокойствие, а сама трясется, как приговоренная». Ваан достал сигарету и зажег спичку. Закинув ногу на ногу, она смотрела на него и улыбалась. Почувствовала, как споткнулся взгляд командира на ее обнаженном колене, вспыхнул жадным огнем, затем остановился на глазах.

Женщина продолжала улыбаться. И вдруг глаза командира взорвались яростью, словно послышался щелчок предохранителя.

— Расскажите о себе, — повторил Авагян и снова поправил очки.

Она молчала.

— Рассказывайте без стеснения, — голос Авагяна звучал уже с едва уловимой мягкостью.

— Лучше стесняясь, — резко вставил Ваан.

Женщина начала тихо, потом голос ее окреп.

— Муж мой был майором. Командир батальона Валерий Сальников. Служил в пограничном селе. Мы радовались жизни, — женщина разом ожила, — были счастливы, счастливы!.. Но война позавидовала моему счастью. Все началось на рассвете, а к вечеру я и муж, а с нами уцелевшая часть бойцов его батальона оказались в руках врага. Валерий, раненный в голову и в руку, качаясь, брел впереди колонны. А в Карпатах не идти, карабкаться надо. Деревья по обеим сторонам дороги скрывают от глаз пропасти и ущелья. Валерий знал эти места как свои пять пальцев. Едва дорога вжалась в ущелье и круто повернула вправо, он вышел из рядов и бросился вперед: «Ну, ребята, погибнем с честью, раз не довелось с честью повоевать!» Солдаты кинулись за ним в пропасть. Даже криков не было слышно.

— А вы? — спросил Ваан.

— Я испугалась, я хотела жить.

— В колонне были и другие женщины!

— Да, двое…

— А они?

— Кинулись вслед за мужьями.

— Что же было дальше?

— Немецкие солдаты не рискнули даже подойти к краю обрыва. Остались я и конвойная команда — лицом к лицу. Ефрейтор, как собака, ходил вокруг: «Зер гут, фрау! Карашо!» Потом схватил меня за руку и потащил. В бессильной ярости я царапала его, кусала. Тут на дороге застрекотали мотоциклы. Послышались немецкие команды, потом раздался выстрел. Насильник повалился. Глаза его остекленели. Пряча пистолет в кобуру, на меня восхищенно смотрел Отто Виль. Наверно, я выглядела жалко, растерянная и полураздетая. С того дня была в любовницах у него. Вот и все, пожалуй. Дайте еще одну сигарету, я устала.

Вздохнула, как сбросила с плеч непосильную ношу.

Ваан изучал ее: красива была, чертовка. Он отвел взгляд.

— Что, глазам больно, товарищ лейтенант? — сказала женщина, не глядя в его сторону.

— Отчего? — голос лейтенанта дрогнул.

— Когда в компании мужчин появляется женщина, они, надо полагать, в потолок не смотрят.

— Вы… — рассвирепел Ваан. — Научитесь себя вести как следует! Вы, да, вы, служившая врагу!

Она выпрямилась.

— А почему вы нас оставили врагу, оратор?! Оставили и бежали без оглядки.

— Да как вы смеете? — Ваан готов был задушить ее.

Женщина пожала плечами.

— Вы нас бросили, мы — вас. Что в этом удивительного?! Ну, я думаю, игра окончилась вничью.

— Игра еще не кончена, — оборвал ее Авагян, — настоящая игра впереди, нам ничья невыгодна, знайте!..

— Вы все ходите в немецкой форме, на что вам было напяливать ее? Попадись хоть один из вас по ту сторону фронта, ведь не ушел бы от расстрела как изменник родины, правда? Почему же меня, слабую женщину, судите как предателя? С чего вы взяли, что я продавалась им? Я ведь женщина, женщина! Загляните мне в душу — и, может, прочтете обо всех моих обидах и унижениях, бездушные следователи!

— Пожалуйста, успокойтесь! — сказал политрук. — Мы обязаны выяснить, кто вы и что вы. И если нет за вами вины…

— Есть одна: моя красота, которую невозможно пронести через войну нетронутой. Они посягнули на нашу страну и на нашу честь. А я не захотела умереть, не сумела. Разве желание жить на свете есть предательство?

— С врагом — да! И наконец, пробовали вы сбежать от Виля? — спросил Авагян.

— Нет.

— И ваша совесть чиста перед родиной?

— Я не служила им, — не сдавалась женщина.

— Но и не боролись, — вставил Авагян.

— Да, но поймите меня, я свои ласки отдавала им по очень дорогой цене, тому же Отто Вилю. От его рук немало советских людей я спасала, а приговоренных освобождала. Поверьте!.. Спросите у кого угодно…

— Кто может подтвердить ваши слова?

— Люди.

— Где они?

— Даже в этом селе. Можете спросить у крестьян… Каждый борется по-своему. И у сильных есть уязвимые места, и слабые по-своему сильны. Быть женщиной — в этом моя слабость, а быть красивой женщиной — сила. Вот и судите. Или вы не люди?

Глаза ее были ясны. И Ваан поверил вдруг чистоте этих глаз.

Женщина поймала на себе его подобревший взгляд.

— Проверьте! Если выдержу испытание, возьмите меня с собой. Я жизнь отдам — не пожалею. Захотите — могу стать разведчицей. Не захотите — медсестрой послужу.

Глаза ее молили.

— А как вас зовут?

— Валя, — улыбнулась она неуверенно.

Сопровождавшие роту командир бригады и начальник штаба тепло простились с командирами роты.

— Верим вам, армянские орлы! Верим… — Они долгим взглядом провожали уходящую роту.

Дорога лениво выкатывает под ноги. Сурен смотрит на эту убегающую назад ленту. Считает шаги: «Раз, два, три, четыре… двадцать… пятьдесят… сто». Начинает считать снова и снова сбивается со счета. Считая, шагать легче. «Каждый шаг приближает к победе, а может, и к смерти, кто знает», — размышляет Сурен. А поскольку на марше невозможно писать стихи, он ведет счет шагам: «Один, два, три, четыре… двадцать… пятьдесят… сто…»

Вдоль дороги по обе стороны трава скошена. И такой дух стоит — преющей травы и медвяных цветов! Косарь наметал небольшие стога и так оставил, отдав траву беспощадному солнцу, которое вытянуло из нее весь аромат. Дьявольский ветер возводит на дороге башни из пыли и тут же их рушит.

Солдаты шагают в сторону фронта.

На лбу у Ваана сходятся и расходятся морщины. То ли от солнца, то ли от тягостных мыслей болит голова. Задание не из легких. Что и говорить: велено перейти за линию фронта — прорваться на советскую сторону, помочь боеприпасами обессилевшей бригаде.

«Осечки быть не должно. Ведь гибель армянской роты означает поражение, может, и гибельный конец. Обескровленной бригаде надо влить свежей крови. Надо!..»

До слуха долетает птичья трель. Ваан не видит птицы, но ищущий взгляд его выхватывает из рядов Варужана и Марину. «Воркуют. О своем, наверно, не о войне же».

Следом за Варужаном шагает карабахец Сурен и, глядя на Марину, прикидывает: а что, если одеть девушку в красивое платье? Тогда на нее смотреть будет невмоготу. «Хорошая пара!.. Варужан и Мари по-армянски — голубь и голубка… Хорошая пара!»

Завидев Марину, Сурен вспоминает Лусик. Чем Марина напомнила ему Лусик, сказать он не может. Напомнила, и все. Каждый день напоминает.

— Мари, у меня есть подруга, она… словом, вы с ней похожи.

Мари смеется:

— Никак любимая девушка, Сурен?

— Так точно, — откровенно признается парень.

— Ну раз так, почаще на меня смотри, меньше тосковать будешь.

Сурен смеется, а Марина дразнит взглядом Варужана. Тот бледнеет, да так, что Сурен начинает жалеть о своей минутной откровенности. «Ревнует, — думает, — напрасно ревнует. А какие из них супруги получатся!..» Сурен краем глаза наблюдает за насупившимся Варужаном и с трудом сдерживает улыбку.