— Дай бог, — тем же тоном повторяет Иван.

Да, теперь наше внимание приковано к Волге. Бои не обычные, они должны сказать миру новое слово.

После прихода Ноно Арташес не говорит со мной, обижен.

— Я дал ей твой адрес, я агитировал за тебя, а ты…

— Что я?..

— Ты ревнуешь…

И, распив со мной бочонок вина, перестает со мной говорить. Он по-своему прав, но и я не виноват. Хорошо, если бы Арташес понял, что третий — лишний, Напрасно ты обиделся, Арташес, напрасно!..

Вот уже неделя, как снег, развернув белый саван, расстилает его с гор к Манглису. Вот он дошел до казарменных ворот.

— У-у-у!.. — воет зловеще ветер.

— Черт бы тебя побрал! — дрожа, сплевывает Вардан.

Острая, жгучая зима. До колен зарываемся в снег, в беззащитные уши, руки и лицо кусает мороз. Кусает, как собака, с воем и повизгиванием.

Оник просит написать для него письмо на тему о любви и ненависти.

— Зачем это? — спрашиваю я.

— Ты знаешь, я слышал, что Маник ходит на танцевальные вечера.

— Что из этого? — равнодушно спрашиваю я.

— И ты стал футболистом, — говорит он обиженно и отходит.

Несмотря на холод и ветер, настроение у ребят хорошее, утешают и ободряют фронтовые известия. Врага гонят с Кавказа, волжские бои… Даже сомневающийся «Дай бог» Иван начал верить, что из дому скоро получит письмо.

— Дай бог, — шутят ребята…

Недавно перед строем прочитали приказ Верховного главнокомандующего о переименовании командного состава и об учреждении погон.

Новость эта на нас особого впечатления не произвела, но Арташес сияет от восторга.

— Какое прекрасное решение! Значит, я стану офицером!.. Погоны!.. Хорошо бы стать генералом.

Из юных кандидатов в офицеры многие еще не бреются, но Арташес находит, что без усов и бакенбард вряд ли разрешат носить погоны.

— Солидности не будет, — уверяет он.

— Это у тебя не будет солидности, представляю на твоем мерзком лице усы и бакенбарды, — раздражается Вардан.

Но никто не смеется. Ребята озабочены. Последнее время многие ходят в парикмахерскую по нескольку раз в неделю, а в казарме бритвы сдирают кожу с лица, и вместо волос на лице растет вата…

До свидания, Манглис!

Дорога вьется к Тбилиси. Звезды на погонах молодых офицеров сверкают под холодным зимним солнцем. Утро. Трескучий мороз. Бакенбарды и усы Арташеса серебрятся от инея. Бабушка моя говорила: «Молодость как ретивый конь. Не боится ни ям, ни кочек». Теперь я чувствую правду ее слов. Едем на фронт, но молодые офицеры, едва достигшие девятнадцатилетнего возраста, думают о будущем, о жизни, о любви, но о смерти — никогда!

— Вернусь с войны — женюсь, — говорит Оник.

— А я — нет, — добавляет Исаак. — Хочу учиться, погулять еще!..

Бывший старшина роты Воблев думает о другом.

— Разрушили, должно быть, наш дом… Как только кончится война, построю новый, посажу большой яблоневый сад… и еще хотел бы я иметь человек десять детей…

— А генерал, — подмигивает Вардан, — о чем мечтает?

— Разве не ясно? — смеется Грицай. — Он уже стал офицером, а плох тот офицер, который не хочет стать маршалом, не так ли, Арташес Суренович?

— Военная академия! — торжественно отвечает Арташес.

— А кто же падет на фронте, а? — вдруг восклицает Сержант.

— Ты!.. — кричат сердито ребята.

Дорога вьется. Реплика Сержанта задела нас глубоко. Словно стало еще холоднее. «А на фронте кто должен пасть?»

Почему пасть, быть убитым, если мир так прекрасен, если есть Назик и Ноно, если я молод… Я буду бороться со смертью, с врагами, ведь я же вооружен не только оружием, но и любовью, жизнью, мечтой…

После той встречи я больше не видел Ноно, однако не забываю ее ни на день, ни на час.

Любит ли она меня? Сердце мое говорит, что любит. Такая девушка, не любя, не поцеловала бы…

Если любит, почему же не пришла снова? «А ты, ты почему не пошел, не поискал ее?» — упрекает меня сердце.

Наши дороги разошлись, Ноно, и вряд ли снова столкнутся. Ты хорошо знаешь, куда я иду. Мы теряем друг друга, но нашу любовь никогда, поверь, Ноно!.. Никогда — и прости, прости мою молодость!..

До свидания, Манглис!

До свидания, Ноно!..

— Удивительно…

— Что?..

— Все ранены в ногу или в руку.

— Ох… — стонет раненый.

Удивление лейтенанта Врублевского не по душе тяжело раненному в ногу сержанту, который поднимается с помощью солдат и, кривя лицо от боли, взбирается в фургон.

— Ох… Все ранены в ногу или в руку, — с трудом выговаривает он. — Раненых в голову и в грудь нет. Ты, братишка, поищи их в братских могилах…

— Береги себя, лейтенант, — бросает из фургона раненый, — не посоветовал бы получить рану в сердце или в голову…

Молчание…

Фронт близко, его жадная пасть поглощает колонну за колонной, перемалывая и жуя, выбрасывает обломки железа, убитых и раненых людей, а больше всего убитых мечтаний…

Вот вправо от дороги чернеют холмы.

— Ребята, здесь было село… — грустно восклицает синеглазый лейтенант.

Здесь было село… но над ним прошла стая бомбардировщиков, оставя за собой только чернеющие холмы, ропщущие скелеты дымовых труб и ужасающие раны в сердце земли. «Так вот ты какая, война!..»

— Что, взгрустнулось?

— Оставь, Оник…

Оник умолкает.

В полуразрушенном селе разместился штаб нашего полка.

Представляемся командованию и немедленно получаем назначение.

На складе интендант принимает нас чрезвычайно «любезно».

— Пистолетов дать не могу. Нет.

— Нам пистолеты не нужны, — говорю я. — Лучше автоматы.

Но Онику хочется пощеголять, он смотрит на свою пустую кобуру.

— Дайте нам автоматы, — повторяю я.

Интендант улыбается.

— Автоматов тоже нет.

— Да вы что издеваетесь? Что это такое?

Интендант пожимает плечами.

— Нет, ей-богу, нет.

— Послушайте, мы же офицеры, — не унимается Оник.

— Товарищи, без шума, оружия скоро будет сколько угодно…

Оник возмущенно сплевывает.

— Что же нам, воевать с немцем безоружными?

Интендант косится на него.

Вскоре в замасленном от ружей обмундировании мы двигаемся к передовой линии.

Зима. Бескрайняя ослепительная степь. Окопы и траншеи. За ними целый лес пушек холодной пастью стволов угрожающе смотрит на вражеские окопы. Еще дальше столб густого черного дыма.

— Подбили вражескую птицу, горит уже больше часа, — говорят зенитчики.

Линия обороны тянется далеко, далеко…

С первого взгляда все как-то обычно, буднично. На потемневших от холода, покрытых сажей лицах ни страха, ни напряжения. У каждого здесь своя работа, каждый делает, что ему приказано.

— Мне казалось, — тихо говорит Оник, — здесь люди иные…

Оник пошел в первую роту, я — в четвертую. Новеньких принимают охотно.

Я командир первого взвода. Принимаю взвод ночью, не различая в темноте лица бойцов. Ребят у меня семнадцать.

— Поторопитесь найти себе связного, и с богом. Завтра увидимся.

Командир роты уходит.

Рассвет наступил дружным грохотом пушек. Начали «они» ровно в восемь часов. Ребята говорят, что «они» очень точны: не раньше и не позже восьми. И так каждый день.

Вызывают к командиру роты, и я получаю первое боевое задание. Взвод должен атаковать с правого крыла роты ровно в десять часов.

И вдруг раздается оглушительный грохот: одновременно гремят сотни орудий, словно целый лес пушек срывается с места. Наши начинают артиллерийскую подготовку. В небе показываются самолеты со звездами. Земля вздрагивает, бьет фонтаном, колеблется.