Густой лес, а на косогоре двухэтажное полуразрушенное здание. Неизвестно, кто его построил и с какой целью. В ущелье веселая, приветливая речка. Лес ожил от шума топоров и пил.

По вечерам зажигается огромный костер, и наши тени, как сказочные великаны, вытягиваются на противоположном холме. С веселым треском пылает костер, и огненными языками тянется во мрак упорствующая темнота.

Оник стал поэтом. Вот уже несколько дней, как он что-то пишет тайком от нас. Сегодня вечером принес мне грустное, трогательное четверостишие.

— Помоги, дорогой, хочу послать Маник, — просит он.

Я отказываюсь, но влюбленные глаза умоляют, и я, исправив рифмы, читаю вслух ребятам.

Ах, в сердце стучалась весна, Чтоб прахом стать, как Ани [2]. Ночь и темна и тесна… Умереть мне за тебя, Маник!

Вардан не выносит сентиментальности и вспыхивает.

— Ну, довольно! Пусть сама умирает за тебя, дурак!..

Оник огорчен.

— Я не такой, как ты, черствый футболист, я романтик, — защищается он.

Все хохочут, Вардан, схватившись за живот, катается по траве.

— Вы на романтика поглядите!..

Оник обижен на меня.

— Зачем ты прочел при этом болтуне? Где футболисту понять романтика?.. У него весь ум пошел в ноги.

Непонятно, почему Оник так упорно хочет прослыть романтиком, ведь он и без того действительно романтик, простой, наивный и немного смешной…

Отар Матиашвили хорошо говорит по-армянски. Вообще многие грузины нашей роты хорошо знают армянский язык, а армяне — грузинский. Отар жил в тбилисском армянском квартале Авлабар. Он начинает утешать Оника:

— Что ты горюешь, генацвале, у меня такая племянница, что во всем Тбилиси не сыскать!.. Отдам за тебя, да я для тебя ничего на свете не пожалею!..

Оник с недоумением пожимает плечами. В темноте изгибается, тоскует баян.

Ты сейчас далеко, далеко. Между нами снега и снега…

Угасает костер. Огненная улыбка медленно увядает. Гаснут и наши голоса.

Перед сном Вардан толкает Оника.

— Вы на моего романтика поглядите!..

— Футболист!.. — презрительно роняет Оник.

Лес молчит.

На рассвете пошел дождь, затем откуда-то из-за туч выпрыгнуло солнце и стало с жадностью пить сырость дождя и утренней росы.

Я и Арташес решили пойти на ближайшие поля поесть кукурузы.

— Вкусно! — уверяет Арташес.

Командир взвода лейтенант Осипов — душа человек. У нас репутация хороших работников, мы не симулянты. Он, не задумываясь, дает нам «отпуск» на целый день.

— Ладно, идите.

Мы, радостные, уходим.

Лежа в поле, мы мечтаем вслух. Арташес после долгих раздумий приходит к выводу:

— Плох тот солдат, кто не хочет стать генералом, — повторяет он заученную недавно фразу. — Я, брат, полюбил лагерную жизнь, хочу стать генералом, — заявляет он так уверенно, словно его отделяет от генерала один шаг.

Я считаю, что нет ничего благороднее литературы, что я ни на какое генеральское звание не променяю имя поэта. Мое возражение неизвестно почему оскорбляет Арташеса, и он начинает упрекать меня за отказ от генеральского звания. Его серые глаза внезапно темнеют.

— Эх, о чем мы спорим, до конца войны еще далеко. Кровь прольется, братец ты мой, кровь таких молодых, как мы.

— Посмотрите-ка на генерала, — смеюсь я, — начал ныть…

Тема разговора моментально меняется, когда я нахожу в траве синдз [3]… Он уносит нас в наши туманные горы, наши солнечные поля и долины. Вот девушки, подоткнув подол, собирают синдз и поют.

Мы умолкаем, охваченные воспоминаниями. Вдруг где-то неподалеку взрывается звонкий девичий смех.

— Арташес?..

— Джон, — говорит он, поднимая голову, — умереть мне за твой голос!..

В кукурузном поле показываются три девушки, они идут в нашу сторону. Нас они не заметили, одна из них что-то рассказывает, остальные смеются.

Мы поднимаемся, и девушки смущенно останавливаются.

— Подойдите, девушки, почему испугались? — кричит по-грузински Арташес.

Девушки подходят.

— Здравствуйте, молодые люди!..

— Здравствуйте, красавицы!..

Они из ближнего села. Знакомимся. Даро и Сона замужем, и мужья их на фронте, а Ноно не замужем и, как подруги говорят, счастлива, что не является кандидаткой во вдовы.

— Восемь дней прошло после нашей свадьбы, как моего Арчила взяли, и вот уже больше восьми месяцев не имею весточки, — вздыхает Сона.

Простые разговорчивые девушки, слова и вздохи, как скороговорки, вылетают из их уст. Увидели военных и вспомнили о своих горестях. Узнав, что мы холосты, стали подталкивать вперед Ноно.

— Подойди, вы друг друга поймете хорошо…

Ноно хорошенькая. Длинные ресницы стрелами окружают ясные, прозрачные озерца глаз.

Ноно смущает нас, Ноно…

Немного погодя синий дым поднимается от костра, и вкусный запах жареной кукурузы разливается вокруг. Возникает приятная беседа.

О чем мы говорим, рассказать трудно. Скажу только, что Ноно сливается в моем воображении с образом Назик. Мне они кажутся похожими одна на другую… Со мной творится что-то странное. Ноно говорит, говорит только глазами, и я слушаю только ее глаза, вижу только ее глаза, которые почему-то проникают в тайники моего сердца.

Ну и влюбленный же я!.. Боюсь своей слабости и прежде всего измены не Назик, а своим мечтам, которые до сегодняшнего дня, до встречи с Ноно, бережно хранил в сердце.

Поздно вечером возвращаемся в лагерь. За опоздание командир взвода наказывает нас, а также Оника, который тоже в чем-то провинился. Мы идем с большими ведрами за водой в ущелье.

Шагаем, держась друг за друга. Темная ночь, хоть глаза выколи. Спускаемся в ущелье, рыхлая земля бежит из-под ног. Раздаются крик Оника и сухой звон ведра.

— Ох!.. Ребя… — стонет Арташес.

Внизу находим друг друга. Мы свалились в ущелье, правда, обошлось без ушибов…

… Оник с окровавленным носом и со сплюснутым ведром в руке онемел перед лейтенантом.

— Что с тобой? — удивляется тот.

Оник моргает глазами.

— Ну, говори же! Докладывай, — продолжает лейтенант.

— Земля пошел, и я пошел, — начинает отрывисто своим ломаным русским языком Оник.

Осипов улыбается, а ребята хохочут.

Кусок сплющенной луны скатывается с горы и задерживается на вершине деревьев. Луна тоже похожа на сплюснутое ведро.

Арташес и я тайком от всех ходим каждый день в сторону кукурузного поля, но Ноно и ее подруг все нет и нет. Арташес озабочен.

— Вспугнули лань, — говорит он. — Ты знаешь, я дал ей твой адрес, — неожиданно обращается он ко мне.

— Кому?..

— Ноно.

— Почему не твой? — спрашиваю подозрительно я.

— Неужели не ясно? Я влюблен и не могу изменить Нушик, — отвечает он с сожалением. — А ты свободен… Будь я на твоем месте…

— А она взяла адрес?

— Очень обрадовалась. Увидишь, она еще появится…

Арташес печален, я чувствую, что он влюблен. Но, черт возьми, Ноно перевернула и всего меня. Мы оба тщательно скрываем свое увлечение. Ребятам нашего взвода мы даже не рассказываем о нашей встрече.

Я чувствую себя изменником. «Неужели ты забываешь Назик?» — укоряю сам себя. «Нет, нет», — но ноги уводят меня к кукурузным полям. Теперь я вынужден обманывать самого себя. «Ты никого, кроме Назик, не любишь, да, но зачем же ты волнуешься, нервничаешь?»

Неделя уже, как мы вернулись из леса. Манглисское небо хмурится. Осенние дожди здесь рано начинаются и поздно кончаются. Тоскливая, надоедливая, хмурая осень, особенно для нас. Целый день мы под дождем, а он упорно бьет по изношенной солдатской гимнастерке, мочите головы до ног, проникает до самых костей. Ребята усиленно ругают небо.

— Опять свесило зад… Я тебя!..

А грязь липкая, густая, назойливая! На политзанятиях батальонный комиссар утешает нас фронтовыми успехами, то же делают и газеты. Но ясно, что на фронте положение не утешительное, немецкие армии дошли до Кавказа и Волги.